Проект, он же виртуальный клуб, создан для поддержки
и сочетания Швеции и Русскоязычных...
Шведская Пальма > Клуб Шведская Пальма > Интервью на Шведской Пальме > Интервью с Ириной Борисовной Эльконин–Юханссон
[Права беженцев в Швеции] [Все интервью на Шведской Пальме]

Интервью с Ириной Эльконин-Юхансон


На вопросы редактора «Шведской Пальмы» Михаила Любарского отвечает Ирина Борисовна Эльконин-Юхансон (Irina Elkonin-Johansson) – преподаватель русского языка, переводчица, гид, член Союза писателей Швеции и Союза иностранных журналистов Швеции.


Михаил Любарский: Знаете ли Вы, что Вас за глаза называют ”бабушкой русской эмиграции”?

Ирина Эльконин: Не слышала об этом. Есть много других ”бабушек”...


МЛ: Как Вы к этому относитесь?

ИЭ: (смеётся) Пожалуйста, только я не хочу быть бабушкой. ”Мамой русской эмиграции” – это уже лучше. Мне это было бы приятнее слышать.

МЛ: Расскажите, пожалуйста, о себе: откуда Вы, чем занимались до приезда в Швецию?

ИЭ: Я родилась не в России, а в Шотландии. Мне было три месяца, когда меня привезли в, тогда ещё, Петроград. Таким образом получилось, что я детство провела в Петрограде, жила в Ленинграде, а сейчас сьездила в Санкт-Петербург. Интересно, что город менял название целых три раза в течениe жизни только одного поколения. Но, самое главное, то, что из меня делало человека, сделало человека, это то, что я вращалась в очень культурной среде. Тогда, в первой половине тридцатых годов, были еще «вегетарианские времена» и можно было общаться с иностранцами. У нас дома бывали всемирно известные скрипачи из США, выходцы из России: Яков Хейфиц, Ефрем Цымболист, приезжал из Германии пианист Артур Шнабель, из Франции пианисты Эгон Петра и Корто. Из русских захаживали запросто знаменитый музыкальный критик Иван Соллертинский и Ираклий Андронников.

Мои родители долгое время жили за границей, папа в Шотландии, а мама в Швейцарии, хотя они родились в России. Но, как евреи, они не могли получить образование в России и уехали учиться за границу, потом там оставались многие годы и были вполне западными людьми. Я особенно это поняла только потом, папа-то уже умер, а мама приезжала сюда в Швецию. Я видела, как приехала женщина, говорящая на английском, французском и немецком языках без акцента, восьмидесяти лет отроду, которая приехала сюда как к себе домой. Это было не так, как бедные советские туристы приезжали, которых всё это изобилие магазинов и витрин просто сводило с ума. И, конечно, мои родители дали мне и немецкий, и английский языки еще в детстве, и эти знания мне впоследствии очень пригодились. После школы я окончила скандинавское отделение Ленинградского университета и работала переводчиком художественной литературы и преподавателем шведского языка в Академии Наук СССР. Я жила в Питере, а последние шесть лет в Москве. Я стала членом Союза писателей по секции художественного перевода. Потом, когда я вышла замуж за шведа, у меня отобрали все документы, я с трудом выдрала копию диплома о высшем образовании и удостоверение о том, что я кандидат филологических наук, то, что здесь равно докторской степени. Так что у меня было довольно много тяжелых моментов и трудностей с властями. Политически я была абсолютно неразвитым человеком, но жила, может быть, с меньшим страхом, потому что я немножко знала советскую кухню от родителей. Я никогда ничему не верила, но, во всяком случае, никогда ни во что не влезала. Те два года в отказе, с мая шестидесятого, когда мы с мужем поженились, до июня 1962 года, за которые мне дали три отказа и я не знала, поеду ли я «надолго вон или на Волго-Дон», выковали из меня настоящего, зрелого противника Советского режима. Это время совпало с несанкционированными выступлениями и гонениями на поэтов–диссидентов на площади Маяковского, где был прочтен «Человеческий манифест» Юрия Голанского, который потом погиб в тюрьме, со знакомством с Андреем Сахаровым, писателем Юрием Даниэлем и др. Сюда я прибыла совершенно законченным противником Советского режима, приехавшим с миссией быть здесь «своим» человеком для тех оставшихся там людей, спасать их рукописи, и для того, чтобы «отворачивать гайки» Советской системы. Я могу с гордостью сказать, что пусть хотя бы одну десятимиллионную часть оборота этой гайки, но мне удалось «отвернуть».

Теперь давайте снова вернемся к тому, как я приехала в Швецию и как для меня началась борьба за «место под солнцем». Я приехала тринадцатого июня 1962 года. Интересно, что мой муж должен был скрывать от родных, что он женился и что его жену в течении двух лет не выпускали из СССР, т.к. его родственникам это было бы трудно объяснить. Но когда я, наконец, появилась, меня очень хорошо встретили родственники – простые шведские люди. Было очень трогательно, что всё до мелочей было продумано в квартире, были даже метки на четырнадцати простынях! И провизии на целую неделю было заготовлено. Живите и плодитесь. Но плодиться я не захотела (смеется), потому что почувствовала сразу, что шведское государство и шведское общество будет влиять «давлением в миллион атмосфер» на формирование детей и я не смогла бы сформировать их так, я как бы хотела сама, в духе русской интеллигенции.

Когда я приехала, мой муж, приехал меня встречать в Стокгольм из города Кунгэльв (Kungälv) под Гетеборгом, где он тогда жил. У него в Стокгольме были кое-какие дела по работе, поэтому он меня закинул в отель и сказал: «Возьми куда-нибудь билеты, вечером увидимся».

Я там разложилась немножко, отдохнула и пошла по городу. Стокгольм я знала по картам, хотя никогда здесь не была. Я ведь была переводчиком художественной литературы, перевела, в частности, «Сага о Йёсте Берлинге» Сельмы Лагерлёф и защитила диссертацию по ней же. В университете я изучала скандинавские языки, литературу и историю литературы, шведский, древнешведский, древнеисландский и всё то, что касалось Швеции и Скандинавии. У меня был ограниченный допуск в спецхранилище публичной библиотеки, но только к коммунистическим шведским газетам, к примеру, к газете «Ny dag», которая не знаю, существует ли сейчас или нет. Так что у меня о современной Швеции было превратное представление. Я больше узнавала имена писателей-коммунистов, которых у нас рекламировали. Я не очень любила переводить современных писателей и вовсе перестала их переводить, особенно после того, как я встретила однажды заведующего редакцией Гослитиздата Сергея Павловича Емельянинкова, который жил в нашем доме, и спросила: «Как же так, вот я перевела Вильгельма Моберга и даже получила гонорар, а в печать не пошло¬?». Он говорит: «Кто же знал? Ваш Моберг что-то там наговорил про Советский Союз». А я говорю: «Вот Сару Линдман я хотела бы перевести». «Она тоже, - говорит, - хотя и коммунистка, но дура и говорит не то, что надо нам, и поэтому ее тоже из плана исключили». Я говорю: «А что же делать?». А он говорит: «Дорогая девочка! Да что Вы, не понимаете? Переводите только мертвых!». И я сконцентрировалась на классической литературе. Но всё равно, географию Швеции, план Стокгольма и прочие факты я знала хорошо.

Я пошла совершенно безошибочно по центральной улице Кунгсгатан, выпила чаю в кафе и почему-то вышла, не заплатив. Тут же вернулась. Официантка сказала: «Мы заметили, но решили, что Вы, наверное, вернётесь». Вообще, облик людей на улицах был приличный. Школьники ходили в наглаженных брючках и с бабочками вместо галстуков. Видно было, что это люди как бы такие, как Аника и Томми у Астрид Линдгрен, у которых были прекрасно наглаженные платьица и костюмчики, в отличие от Пеппи, которая была одета в разные чулки с заплатами.

У меня есть какая–то мания, что ли. Я всегда и везде люблю заглядывать в глаза людей в толпе и смотреть, насколько они одухотворены. Я поэтому люблю ходить на концерты, не только, чтобы слушать прекрасную музыку, но также чтобы видеть глаза людей после концерта, когда им «море по колено» и глаза блестят... И вот, здесь я тоже стала заглядывать людям в глаза. И когда я потом гуляла, то даже спустилась в метро на эскалаторе несколько раз - они вниз, а я вверх и наоборот. Я заглядывала в глаза людям, и я увидела то, что меня страшно поразило. Хотя общий их облик был не такой, как сейчас многие ходят, все люди были аккуратно одеты, мужчины гладко выбриты, но в глазах у них у всех не было полёта. И вообще всё вокруг было какое-то крайне обыденное, неинтересное.


Я подошла к концертному залу и вдруг смотрю – выступает Артур Рубинштейн. Билеты были, тогда они стоили 17 крон. Это как сейчас, наверное, 170 или 200 крон. Я никак не могла втолковать кассирше, что я хочу купить два места с левой стороны. Она не понимала, почему слева и откуда слева. Мне пришлось ей нарисовать рояль и показать, что мне нужно сидеть так, чтобы видеть руки. Тогда она, наконец, поняла. И я купила два билета. Мы с мужем пошли на концерт и там была совершенно другая публика, которая мне понравилась. В глазах было больше вдохновения. Я поговорила с мужем об этом и он сказал: «Это, в большинстве своём, не шведы, здесь вся Восточная Европа. Венгры, которые убежали из своей страны в пятьдесят шестом, поляки и так далее». Ясно, кто пришел на Артура Рубинштейна. И когда мы вернулись в отель, муж спросил: «Ну, как твои впечатления?». Я ответила: «Я даже и не знаю, как сказать. Всё мне показалось как-то лишенным романтики». Он мне сказал: «Я давно тебе хотел сказать, что Швеция не для тебя и ты не для Швеции». Я спросила: «Почему?». Он сказал: «Я знаю, ты хочешь здесь заниматься антикоммунистической деятельностью, период ожидания твоего отъезда очень во многом тебя изменил, но я хотел бы сказать, что здесь это с каждым днём становится всё менее популярным и может тебе очень навредить. Но не будем о политике, поговорим об обыденных вещах. Ты видела когда-нибудь хромую старушку с резвой собачкой? Кому хуже? Да обоим плохо. Но собачка не может требовать, чтобы старушка бежала за ней. Вот ты такая собачка и есть и тебе надо будет приноравливаться к темпу шведов, потому что это они будут его задавать. Жить не в своём темпе довольно мучительно и можно заработать депрессию. Второе. Блохе, чтобы залезть в ухо слона, не нужно видеть всего слона, можно и самого уха не видеть. Так вот. Ты слон, а они блохи. Я не хочу, чтобы ты думала о себе лучше или о них хуже. Неизвестно, кто лучше – блоха или слон. Просто, они не увидят в тебе того, что вижу я, человек, который смог тебя оценить, они не увидят в тебе вот этих лучших черт русской интеллигенции, они не увидят в тебе глубокого образования, они не увидят в тебе наблюдательности, они ничего не увидят. И тебе, вообще, не о чем разговаривать с ними. Я вижу, я уже давно заметил, что ты можешь иметь дело с простыми людьми. Но, как говорится, «с дураками мы дураки», ты можешь, вообще, опуститься и твой ум перестанет развиваться. Но простых людей, как говорят по-ленинградски – «скобарей», в Швеции сейчас наверное, девяносто пять процентов. А будет ещё больше, потому что социал- демократы не терпят элиты и хотят сделать всех людей одинаковыми. Трагедия Швеции в том, что её хотят лишить элиты». Я говорю: «А где же остальные пять процентов?». Он говорит: «Это мой третий пункт. Дело в том, что если ты будешь жить в таких странах, как Америка и Великобритания, то у них там меньше комплексов неполноценности, и они позволят иностранцу быть тем, кем он хочет. И они будут его уважать и ценить, использовать его знания, даже если его знания будут лучше, чем у них. А здесь тебя «сотрут в порошок», тебе не дадут никуда «сунуть носа», тем более, что сейчас они все тут «левые» и поэтому очень возможно, что они тебя «заморозят». Я говорю: «Картинка прекрасная. И что же делать? Вероятно, мне «не светит» устроиться здесь на хорошую работу». Он говорит: «Наверное, «не светит». «А что же мы будем делать?» «Мы будем искать что-нибудь на Западе». Я говорю: «Ну хорошо. Пока я здесь, я, по крайней мере, могу совершенствовать шведский и английский языки».


Курсов, которые отвечали бы уровню моего шведского языка, я не нашла. Тогда я пошла на курсы кулинарии для шведов. Там были прекрасные старички и старушки, и мы вместе готовили каждый своё и остались друзьями на многие годы. Это было прекрасное общение на прекрасном шведском. Потом я пошла на курсы, на которых учили шведов писать сочинения. Шведам не хватало фантазии, а мне стилистики. Учитель это понял и мы в группе друг друга отлично дополняли. Потом я еще училась на юридических и экономических курсах и научалась правильно заполнять налоговые декларации, что сделало меня особенно популярной среди всей родни.

Город Кунгэльв, где я тогда жила, был идиллический такой городок. Я помню маленькую избушку, метров в двадцать, в которой был полицейский участок и там было два с половиной полицейских. И было два с половиной шофёра такси. Один, значит, был наполовину полицейский, наполовину шофёр такси. Это был прекрасный городок, в котором как-то сходилось всё скандинавское. Потому что там в тысяча четыреста не помню каком году сошлись датский, норвежский и шведский короли для подписания договора о мире между скандинавскими странами и есть даже памятник «Три короля». Мира, правда, не последовало. Но там была Общескандинавская высшая народная школа (Nordiska folkhögskola), в которой учились и шведы, и датчане, и норвежцы, и финны, и исландцы. И я даже там какие-то лекции им читала. Я подружилась там с завучем Карен Сёдерблад-Хансен, женщиной с широким образованием, из тех людей, которых я называю ”оазисами” в этой шведской пустыне. Я всегда могла общаться с любыми, даже совершенно простыми людьми. Но я придерживаюсь теории «оазисов» и создаю их вокруг себя. Всё-таки «оазисы» ещё есть, хотя … с годами вокруг тебя люди всё мрут и мрут (смеётся), а новых интеллигентов появляется мало.

Через два года в 1964 году мы переехали в Стокгольм и я поступила в Высшую педагогическую школу. До этого я два года преподавала в Гётерборском университете, и на этом закончилась моя карьера в Швеции. Я к тому времени уже заработала себе репутацию человека, который говорит то, что думает. Я полагаю, это оттого, что я приехала со шведским языком, это было очень большим преимуществом, но также и большим недостатком, т.к. я говорила по-шведски, но думала не как шведы. Я до сих пор ещё всё время стараюсь понять, вникнуть в шведский менталитет. И для меня в этой области всё время открываются какие-то совершенные неожиданности. Потому что, если во всей Европе все думают общечеловеческими категориями, то в Швеции, не знаю уж по каким причинам, – это особая тема для разговора, – думают совершенно иначе. И вот я всё время пыталась понять их тип мышления. Короче, я сделала поначалу очень много ошибок, потому что, если б я не знала языка, то сидела бы и молчала, у меня было бы время понаблюдать за шведами. Вообще, после этой гётеборгской эпопеи в университете, я больше никуда не попала. Меня хотел еще взять профессор Фальк в Лундский университет, чтобы я ездила из Стокгольма туда, раз в две недели. Но потом он вдруг мне написал письмо, что не получится, что у меня якобы нет подходящей квалификации... Он знал русский язык, я ему послала все копии моих дипломов, но это ни к чему не привело, потому что кто-то что-то ему сказал против, а в Швеции это важнее всего...

Шведы долго не хотели признавать мой советский диплом. Сейчас они уже привыкли к разного рода дипломам, но тогда они на него смотрели, как «баран на новые ворота». Я в какой уж раз перечитывала Толстого и тут мне «подала идею» графиня Элен Безухова из «Войны и мира», которая перепрыгнула с одного вопроса на другой: перед светским обществом она поставила вопрос не о том, как можно выйти замуж от живого мужа, а кого из двух новых претендентов она изберёт. Она перепрыгнула через один вопрос и перешла сразу к другому. Я сказал себе: «О, эврика! я знаю, что мне делать с моим дипломом». Я не буду говорить, что я кандидат наук, а подам заявление в аспирантуру». Для того, чтобы определить, могу ли я попасть в аспирантуру (тогда были другие времена, в аспирантуру и, вообще, получить высшее образование люди не стремились; был высокий уровень жизни, и считалось: «вот окончи школу и иди работай, и все у тебя будет в порядке»), им нужно было как-то оценить мой диплом о высшем образовании. Меня послали на собеседование к зав. кафедрой скандинавских языков в Стокгольмском университете профессору Столе. И я ему показала свой диплом, показала распечатку по всем часам и предметам. Он сказал: «Тут есть военное дело, тут есть марксизм, тут есть диалектический материализм, тут есть политэкономия. В каком объеме вы всё это проходили?» Я говорю: «Вы видите, у нас количество часов на каждый предмет гораздо больше, чем у вас, потому что у нас каждый день было лекций на шесть – восемь часов, а, кроме того, мы занимались и по субботам. Так что можете считать, что субботний день у нас пропадал на вот эту всю «белиберду». А все остальное было учение». «По каким книгам вы учились?» Я перечислила курсовую литературу по всем предметам и всех учителей. Так меня приняли в аспирантуру и должна была писать диссертацию по Сельме Лагерлёф. Но я ведь уже защитила диссертацию на эту же тему в России и мне её писать практически не пришлось, я только подтвердила свой диплом. Надо сказать, что меня до сих пор никто о наличии диплома о высшем образовании и докторской никогда не спросил.

После этого я вообще не знала, куда мне идти, пробавлялась какими-то случайными заработками, окончила курсы гидов. В то время там была такая «королева гидов» Евгения Андреевна Дальгрен, она принимала экзамены гидов, замечательная женщина, действительно хороший гид, знала много языков, но она работала с Интуристом. А Интурист не был заинтересован подпускать меня к советским туристам. И Евгении Андреевне не хотелось иметь сильного конкурента. Ей гораздо выгодней было, чтобы с «нашими» туристами работали «левые» шведы, выучившие русский язык. И она сказала, что у меня «язык как у кухарки», и меня «завалили» на письменном экзамене. Но меня предупредили, что такое может быть, и я писала под копирку. Оказалось, что у меня 119 очков при 125 возможных, а чтобы сдать, нужно было набрать 72 очка. В итоге, диплом мне все–таки дали. Советских туристов мне не давали до Горбачева, а в те годы я работала со смешенными группами (английский, русский) из США и Израиля.

В Высшей педагогической школе все были совершенно помешаны на прямом методе преподавания, без всякой грамматики. Я помню, как ко мне пришел на пробный урок ректор, чтобы проверить, как я преподаю... На том уроке я объясняла семиклассникам выражения «interested in» и «keen on», что означает «интересоваться чем-то». После того, как мы разобрали разные случаи употребления этих выражений, я спросила, а как же называются «in» и «on»? И они не могли мне сказать, что это называется «предлоги». Тогда я им сказала это слово по-шведски и по-английски и попросила их выписать мне, какие они знают предлоги по-шведски и потом по-английски. И сказала, что самое главное в языке – это то, что употребление предлогов не совпадает и что мы должны будем обратить на них внимание. После этого урока ректор раскритиковал меня «в пух и прах» за то, что я засоряю головы школьников ненужными терминами. Я решила, что никогда больше моей ноги в шведской школе не будет.

Надо сказать, что преподавание на курсах в SFI (шведский язык для иностранцев)– это «особая статья». Преподавание шведского языка, имевшее давние добрые традиции в Швеции, полностью утрачено, потому что оно было передано из системы вечерних курсов в районные мэрии (коммуны) коммунальным «теткам». А у них одна задача – обществоведение, т.е. чтобы научить эмигрантов голосовать за социал-демократов. В общем, так: говоришь по-шведски? Вот и иди преподавать эмигрантам. То есть совершенно нет понимания того, что это серьезнейшая профессия - преподавать родной язык иностранцам.

Мы стали подыскивать мне работу и нашлось место в Оксфорде, где я работала с прекрасными специалистами, с прекрасными студентами. Потом я преподавала в университете St. Andrews, который был основан еще до Оксфорда в 1337 году. Это был удивительный мир. Меня сделали почетным доктором в двух университетах и студенты меня любили. Еще я выработала после Высшей педагогической школы в Швеции свой метод, потому что тот метод, который применялся в России, меня не устраивал. Шведский метод меня тоже не устраивал. То есть это были крайние противоположности: там чисто грамматический метод, здесь чисто прямой метод. Но я придумала свой метод обучения студентов. Если вы хотите, я когда-нибудь Вам объясню этот метод, он основан на психологических особенностях человека. У образованного человека обычно развито зрительное восприятие, но у него «закрыты уши», и поэтому письменный текст, который он потом будет изучать, необходимо сначала «пропустить через уши». И мне удавалось за очень короткий период времени при небольшом запасе слов учить англичан говорить по-русски. Причем мне очень помогло мое знание английского языка, также как и здесь, когда я преподавала в Гётеборгском университете, помогло знание шведского языка. Это я хочу особенно подчеркнуть, потому что когда сюда приезжают русские, они говорят: «Я буду преподавать русский шведам и мне не нужно знать их язык». Да, конечно, при прямом методе это не нужно, но если преподавать по-серьезному, то очень даже нужно.

Таким образом, я преподавала 7 лет в Ст. Эндрюс (St. Andrews), 10 лет в Оксфорде и 1 год в Ланкастере. Всего 18 лет в Объединенном Королевстве. Но дело в том, что Ланкастер – это совершенно новый университет, он моложе Ст. Эндрюс на шестисот лет … И эти шестьсот лет очень даже чувствуются. Ланкастер был непрестижный университет, туда попадали студенты с более низким уровнем знаний. И мы с моим коллегой Майклом Кирквудом с такими средних способностей студентами тоже делали чудеса, они у нас говорили на русском языке после первого же курса очень хорошо. Но там я была всего год, а потом меня пригласили в Принстон, в Америку.

Однажды я читала на скамейке в парке за университетом и ко мне подсел советский консул и стал расспрашивать: «Почему Вас берут на работу в разные университеты? Почему меня не берут?...». Я говорю: «Это «секрет фирмы», «в машинное отделение вход посторонним воспрещен»... Могу Вам сказать одно – разве девушка, когда хочет замуж, кричит об этом на каждом углу? Нет, она делает так, чтобы ее выбрали... ».

Принстон – это не вся Америка. Это – интеллигентнейшая Америка. Мне повезло быть в таких местах, где я встретила лучших представителей страны.

В Швеции и шведов, и всех остальных людей «гнут книзу», заставляют терять веру в себя, не дают развиться в человеке каким-то качествам, которые в нем заложены, не дают окрылиться. Я думаю, это зависит от социалистического подхода к человеку, от коллективного мышления, от того, что в шведском языке называется «jantelagen». Этому слову нет прямого аналога в русском языке, оно означает, что человеку не следует «высовывать нос» и ему все время внушается, что он мелкая сошка и в одиночку никакой ценности не представляет.

Мой муж всегда говорит: «У шведов глаза, как у вареного судака. Езжай за блеском глаз за границу». Я больше трех месяцев подряд никогда в Швеции не жила. И я могу сказать, что как только я становлюсь в очередь на шведский самолет на обратном пути (а шведов я мгновенно узнаю), меня сразу охватывает уныние. Я иногда встречала в очереди русских, которые чувствовали точно также. Но, если живешь в Швеции, то надо искать пути, как здесь ужиться, и сейчас мы будем об этом говорить. Я просто хочу сказать, что мне очень повезло, я очень полюбила страны, где я работала. Я также вела трёхнедельный курс в Германии в течение тридцати лет. По три недели целых 30 лет, это сколько же лет я в Германии проработала?.. И мне очень нравились немцы. Хотя власти немецкие очень, как говорится, въедливы, но в Германии есть элита, есть прекрасные музыканты, есть прекрасные специалисты. Немцы воевали с русскими, многие были в плену в СССР и там есть интерес к русскому языку, к русской культуре, не какой-нибудь туристский, а настоящий интерес. Мне очень нравится Италия, в которой у меня тоже есть свой курс каждый год две недели в течение уже многих лет... Вообще, мне везде хорошо в Европе, на континенте. В Швеции мне сейчас нужно все время находиться в «оборонительном состоянии», хотя раньше этого не было. Молодые идут, никого не видя, сметая все на своем пути, никто и нигде не уступает место. Когда я, например, открываю дверь, чтобы зайти куда-то, а меня отталкивают молодые люди, и я, как привратник, стою и жду... Молодым шведам не хватает воспитания. А если и попадаются воспитанные шведы, то это в них не от школы, а от семьи. Я всегда спрашиваю у них об этом.

Вчера я была на собрании, где решалась судьба одной женщины с больным ребёнком, присутствовали социальные и миграционные работники, врачи и т.д. Стол был очень длинный, я сидела посередине и переводила. Врач, прекраснейший молодой врач, хотел помочь этой женщине, у нее не было карандаша, чтобы что-то записать. Что он сделал: он этот карандаш ей швырнул через весь стол. Никто в этом не увидел ничего странного. Женщину эту покоробило, мы с ней переглянулись. Потому что цивилизованный молодой человек где-то в другой стране либо передал ей этот карандаш по рукам, либо сам подошел бы к ней и отдал бы ей в руки. А вот так швырять карандаш... Или, когда вы выходите из такси или из автобуса, вам никто не подаст руку. То есть вы не чувствуете себя здесь как женщина. И хотя в Швеции утверждают, что это плоды эмансипации, но я-то знаю, что женщины в глубине души хотели бы большего внимания к себе как к женщине, хотя и не показывают виду... У меня, например, совсем недавно был такой случай в самолете: я, чтобы не тесниться в очереди, всегда стараюсь входить в самолет последней, а так как я не надеюсь на самолетную еду, я беру с собой авоську с бутылкой воды и фруктами. И вот в самолете, в проходе у меня эта авоська прорвалась и фрукты покатились по полу. Они все сидят и глазеют, что же эта восьмидесятилетняя бабушка будет сейчас делать. Я остановилась и сказала: «Ну, неужели не найдется среди шведов какого-нибудь джентльмена, который поможет восьмидесятилетней женщине?» Двое встали. Один совсем пожилой человек, а потом еще один восточного вида молодой человек. Я говорю: «Я вас благодарю, нашлись всё–таки в Швеции джентльмены, хотя и не сразу. Ну, - говорю старому, - ну ты-то уже старый, воспитанный, у тебя это в крови». А второму говорю: «Тебе тоже спасибо». А он говорит: « А я и не швед». И тут все в самолете, в молчании наблюдавшие за этой сценой, рассмеялись. И потом все стали говорить об эмансипации и обстановка как-то разрядилась. Я работаю с одним очаровательным пожилым врачом. И вот я недавно встретила его в ресторане, он обедал, а я проходила к своему столу. Он встал, оторвавшись от еды, а его сотрапезник спрашивает: «Почему ты встал?». Врач ответил: «Если женщина стоит, я не могу сидеть». Но должна сказать, что все-таки есть и здесь воспитанные молодые люди. Я один раз летела в Санкт-Петербург, в самолете летели представители каких–то частных фирм, 180 молодых людей 25-ти – 35-ти лет. И это были интересные люди, с думающим взглядом, с одухотворением в глазах. Они не утратили любознательности и мои ближайшие соседки буквально «пожирали» мои сведенья по истории России и ее искусству за час совместного полета.

Я считаю, что той силой, которая помогает мне выжить, я зарядилась во время ленинградской блокады. То, что я сумела выжить в блокаду, дало мне ощущение того, что после этого уже ничего не страшно... В Швеции можно и нужно бороться за «место под солнцем». Нахождение между жизнью и смертью (болел ли человек смертельной болезнью или перенес серьезную травму) даёт при выздоровлении какое-то чувство возрождения, и, самое главное, полностью гарантирует от депрессии. Потому что тогда все вещи в жизни воспринимаются совершенно по-другому... Конечно, отсылать человека в условия блокады, для того чтобы он научился жить, было бы довольно жестоко, но если бы можно было найти, как Луи Пастер в свое время, способ немного заразить человека, чтобы у него был иммунитет, в данном случае иммунитет психологический... Я думаю, что такое средство есть. Что-то отнять у человека... Взять хотя бы религиозные посты, когда человек воздерживается от еды, а потом идет обновление тела и радость жизни. Это такая небольшая инъекция. Я ее получила в такой усиленной дозе, что мне уже ничего не страшно. Я думаю, мне это помогало и помогает сейчас. Это очень важно. Кстати сказать, шведские или русские родители, у которых дети инвалиды (я часто встречаю их по долгу службы), – более отзывчивые, одухотворенные и думающие люди. Я не желала бы Швеции войны, но то, что шведы долго не воевали, делает их духовно ущербными, и они мне напоминают старую деву, которая рассуждает о том, как рожать детей, не имея об этом ни малейшего представления.

МЛ: Вы приехали в Швецию в начале 60-х, попав из Советского Союза, где «секса не было», в Швецию в период самого разгара сексуальной революции. Как Вы восприняли эти перемены? Что Вас больше всего удивило, может быть, шокировало?

ИЭ: Когда я приехала сюда, для меня многое была шоком, но я не нашла здесь «сексуальной революции». Дело в том, что я абсолютно уверена в том, что люди, которые много говорят о сексе, – совершенные импотенты. Я не говорю – физические импотенты, но духовные, лишенные фантазии и всего того, что может быть связано с сексом и, вообще, «люди без изюминки». Я думаю, что шведы сами себе создали такой имидж, который ничего общего с действительностью не имеет. По крайней мере, в тех кругах, в которых я вращалась... Я не знаю, мне кажется, что этот искусственно раздутый, может даже самими властями, завлекательный образ доступной шведки создан для того, чтобы заманить сюда туристов. Потому что если климат плохой, если цены высокие (валюта тогда еще была дорогая, немецкая марка почти равнялась шведской кроне), то чем же можно привлечь сюда? Культурными ценностями? Да, в какой-то мере. Но их недостаточно для того, чтобы сюда ездить сколько угодно раз, как в Италию. Мне кажется, что этот образ настолько искусственен и настолько никак не может относиться к шведам и к их качествам, что это просто какой-то нонсенс для меня.

МЛ: Что представляла собой русскоязычная диаспора в шестидесятые? Как она изменилась за эти годы?

ИЭ: Тогдашняя старая русская эмиграция меня абсолютно не приняла. Многие из них перебирались сюда из Финляндии, меняли имена и боялись всего. У меня это вызывало крайнее раздражение, я даже много лет с этими русскими не общалась. Но потом стали приезжать новые русские, я стала работать переводчиком те месяцы, которые я бывала здесь. С ними у меня почти без исключения мгновенно устанавливался контакт и взаимопонимания.

МЛ: «Новые русские» – Вы имеете в виду 90-е годы?

ИЭ: Нет. Я имею в виду тех невозвращенцев, которые приезжали сюда в 60-ые и 70-ые годы, их было не так много, но я была единственным переводчиком на всю стокгольмскую область. Раз в месяц у меня всегда была работа. И потом жены всякие приезжали, и я всегда была готова поделиться своим опытом, приобретенным такой дорогой ценой... Хотя, в общем-то, я приехала и с языком, и на готового мужа, и на готовых родственников, и на готовую мебель, и на готовую квартиру, и на готовое разрешение, и на готовую работу (через три месяца я уже работала). И все равно это было страшно трудно. Поэтому я могу себе представить, что испытывает эта маленькая загнанная женщина, которая сидит перед чиновником, не понимая языка, не зная законов, совершенно неподготовленная к жизни здесь. И я, так сказать, могу переселиться в их души, могу понять их. Это для того, чтобы правильно перевести и дать им информацию, чтобы они знали, что и как. И я считаю, что мой долг им помочь и с этой частью эмиграции у меня сложились доверительные отношения, может быть поэтому и зовут меня «бабушкой русской эмиграции».

МЛ: Существовали ли в те годы какие–либо русскоязычные общественные организации?

ИЭ: Никакой общественной жизни и организаций не было. И причиной тому являлись тот страх и та подозрительность, которую люди либо вывозили оттуда, либо, если они никогда не жили в Союзе, приобретали здесь. Они знали, что есть какое-то страшное КГБ, которое ворует людей (так в Германии и Франции были похищены генерал Кутепов, генерал Миллер, Александр Трушнович и еще какие-то люди), и поэтому было страшное недоверие и как-то объединить русских было совершенно невозможно. Когда я организовала свою «Зеленую лампу» в апреле 1976 года, то это была не организация, это было агентство по организации гастролей правозащитников, тех, которые уже уехали из Советского Союза и которые никогда не имели страха: Александр Гинзбург, Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Владимир Буковский и Александр Галич, бывшие диссиденты, люди моего круга, из которого я уехала немножко раньше, борясь отсюда в то время, как они боролись оттуда. И все эти люди приезжали сюда, и интерес к ним был очень большой. У меня была цель - не только организовывать их выступления для русскоговорящих, но, самое главное, возить их по всем скандинавским странам, устраивать лекции в школах, где угодно, чтобы они рассказывали правду о Советском Союзе, о своей борьбе. Мои гости ничего не боялись, но слушатели боялись – не шведы, а местные русские... Они боялись быть членами какой–то организации, платить членские взносы, но они могли прийти на выступление, анонимно купив билет, прочитав в газете или получив по «сарафанному радио», как я это называю, известие о том, что приезжает такой-то. Если кто-то хотел получать такую информацию, он оставлял свой телефон, не хотел – не оставлял, и никаких списков, никаких организаций.

Я помню, некий русскоговорящий грек Серж Караникас открыл магазин «Березка» и устроил какой-то там клуб. Так на первых же заседаниях этого клуба какие-то русские из Финляндии там водкой торговали... Туда приходили посольские, делали доклады об «Октябрьской революции», там делались какие–то сделки, приходила шведская полиция с обысками... Вообще все эти организации кончались тем, что были какие-то аферы. Эти организации как-то все как начинались, так и умирали. Потому что это просто было сборище людей, которые только говорили по-русски, но которых никакие интересы не связывали, и опять-таки страх, и до сих пор это есть, потому что организации бывают всякие. Все хотят получать членские взносы, где-то регистрировать своих членов, получать на них дотации от шведских властей... нужно еще продумать форму, как, в каком виде их создать, чтобы люди себя не чувствовали себя как «букашки на булавке».

Я хочу сказать также о социальном составе тех людей. С самого начала приезжали мелкие фарцовщики, потом все крупнее, крупнее и крупнее. А потом стали приезжать простые люди и интеллигенция. Хорошо был виден социальный статус этих людей. Ко мне они, конечно, все с полным доверием, я ни в чем их не подвела, никогда ничего не сделала, чтобы ухудшить их положение здесь. Но, конечно, они думали: «вот эта бабушка тут... эмиграции и всем помогает», и конечно они думали, что я не вижу кто есть кто. Но я должна сказать, что криминальные мои клиенты – это самые лучшие клиенты, в смысле того, что они всё на лету схватывают, в отличие от интеллигентов, крепких «задним умом», как Коробочка, которая на предложение Чичикова продать ей мертвые души спросила: «Ты их, что ли, из могилы будешь выкапывать?». После переводов у адвокатов, врачей и социальных работников для «деловых людей» уходишь не такая усталая, как после перевода интеллигентам, которым приходится многое втемяшивать, особенно юридические категории. Причем часто они не понимает даже не потому, что они еще юридически необразованы, они не понимают, потому что заклинены, они как бы «купили рамку и хотят в нее картину вставить», понимаете? У деловых же людей есть чувство юмора и я с удовольствием многих вспоминаю, но сейчас многих уже нет и «те далече»: кто в Америке, кто там сидит в тюрьме , кто здесь сидит в тюрьме, кто в Россию вернулся, потому что решили, что Швеция – не та страна, в которой можно «делать деньги». Все же хочется добавить, что твердо разграниченную линию между честными людьми и жуликами в коррумпированных странах провести трудно. В Швеции еще такой коррупции пока нет, но она будет.

МЛ: Много было русскоязычных людей в Швеции в то время?

ИЭ: Вот на выступление писателя Владимира Максимова в 77-ом году пришло более 200 человек. А ему заранее сказали, что придут полторы хромые старушки. И, когда он это увидел, то был совершенно поражен, и потом мне прислал Виктора Некрасова, Наталью Горбаневскую, Владимира Буковского и так далее. Но в зале были не только русские, которых не было в то время столько, пришла вся Восточная Европа. И это было нечто величественное, импонирующее. И все больше и больше людей стало приходить на эти «зеленые лампы» и выступления устраивались и в разных крупных шведских городах и по всей Скандинавии. Шведское радио не давало рекламу этих выступлений и приходилось использовать радио «Либерти». Шведское радио вело себя очень неприлично и недостойно в этом отношении.

МЛ: Вы имеете в виду шведское радио на шведском языке или шведское радио на русском?

ИЭ: На русском.

МЛ: То есть русская редакция шведского радио как бы выполняла заказ правительства «с Советским Союзом не ссориться»?

ИЭ: Конечно. Там в то время работало много «хомо советикусов», людей, которые были прямым продуктом советского промывания мозгов. Но давайте вернемся к Вашему вопросу. Понимаете, формы организаций, которые я придумала, были такие, при которых люди могли просто прийти, их это ни к чему не обязывало, они ни к чему не принадлежали. Могу рассказать про одну шведку, имени её называть не буду. Её родители были коммунистами. Она работала водопроводчиком и тоже была коммунисткой. Она училась в Советском Союзе в Высшей партийной школе и потом работала на пароме «Ильич» в радиорубке, разговаривая по-шведски со шведскими туристами. Но после учёбы в Высшей партийной школе и работы с туристами она стала зависеть от Советского посольства, так как это они давали ей переводческую работу. Я знала, что она любит литературу, и встретив ее случайно парке, пригласила на лекцию Александра Гинзбурга. Она ответила: «Знаешь, я не приду». Я спросила: «Почему?» «Да, видишь ли, я получаю работу из посольства и из-за этого я могу лишиться работы». Я говорю: «Как странно выглядит то, что я, приехав оттуда, из рабского государства, воспитанная в страхе, должна из себя «по капле выдавливать раба», а ты, родившаяся в свободном мире, боишься. Ты не думаешь, что это парадоксально, если не сказать – трагично? И я думаю, что если ты этот страх приобрела благодаря своей новой работе, то не лучше ли снова пойти в водопроводчики и быть нормальным человеком?».

Вообще, я заметила, что многие шведы, изучавшие в то время русский язык, придерживались коммунистических взглядов. Мне один раз позвонил один человек и спросил, не могу ли я давать ему частные уроки? У меня есть контрольный вопрос, который я ему тоже задала: «Что Вас привело к желанию учиться говорить на русском языке?» Он сказал: «Гениальные строфы Пушкина, которые я услышал в опере Мусоргского «Борис Годунов». Мне это так понравилось, что я с ним встретилась. Подумала, наконец-то хоть нормальный швед, который идет изучать русский язык из-за гениальных строф Пушкина, а не оттого, «что им разговаривал Ленин». Оказалось, он немец.

МЛ: В качестве переводчика Вам доводилось встречаться с множеством людей. Расскажите, если хотите, не называя имён, о людях, которые Вам чем-то запомнились.

ИЭ: Я хочу рассказать о том, насколько тенденциозно был сделан перевод на одном документе от шведского посольства, где просто поставили лишнюю точку и слово «же». В Королевской библиотеке Стокгольма стоял стол. Он стоял в читальном зале, и там стояло кресло, и на столе стояла полочка. И по-русски было написано : «Здесь сидел и работал Ленин». Точка. «За подобным ЖЕ столом он сидел и изучал периодику во время своих приездов в Стокгольм в 1907-ом и в 1912-ом годах». И что такой же комплект мебели с полочкой и креслом был отправлен в дар Ленинской библиотеке в Москве. И, значит, что мы видим: этот стол, за которым сидел и работал Ленин, есть еще один «подобный стол» и еще один стол послан в Москву, значит, всего три стола, из них один подлинный. Рядом вы видите табличку, на которой по-шведски написано буквально так: «Här vid ett dylikt bord satt Lenin och läste periodik vid sina besök i Stockholm 1907 och 1912. Liknande möbeluppsättning var skickad till Moskva som gåva till Lenins bibliotek…» (Обратный перевод на русский: «За подобным столом Ленин сидел и читал периодику во время своих визитов в Стокгольм. Похожий стол был послан в Москву...»). По-английски тоже самое. То есть два стола, и ни один не подлинный. Павел Иванович Веселов, был такой правозащитник, подал на Королевскую библиотеку в суд, что они обманывают советских туристов, но делу хода не дали. Я как член Ассоциации иностранных журналистов в Швеции писала в журналах «Посев», «Грани», «Континент», «Русская мысль», «Новое русское слово» и пошла брать интервью у директора Королевской библиотеки, которого звали Уне Виллерс (Uno Villers), и который был «в доску свой парень» в Советском Союзе (тут многие были «свои в доску»). Я пришла в его контору и говорю: «Вы знаете, у меня такой вопрос: «Ленинский» стол – он подлинный или нет?» «Да, конечно, подлинный!» Я говорю: «Хорошо, а откуда вы знаете, что он подлинный?» «Ну, - говорит, - как же, – Хуго Линдберг, недавно умерший коммунистический юрист (он тут о наследстве бывших советских граждан заботился), встречался с Лениным и успел запомнить инвентарный номер этого стола». Я говорю: «Подождите, а сколько раз за это время менялась меблировка зала?» Он говорит: «Раз шесть-семь». Я говорю: «А куда девали старую меблировку?» Он говорит: «Куда-то выбрасывали, а этому столу повезло, потому что он был в подвале, и его Хуго Линдберг узнал». Я говорю: «Подождите, как он его узнал? По инвентарному номеру? А где написан инвентарный номер?» «Я Вам сейчас покажу». Он взял фонарь, мы с ним вместе пошли в читальный зал, и если люди, сидевшие там, оторвали бы глаза от книг, то увидели бы две пары ног – женских и мужских, которые торчали из-под этого стола. А мы, стукаясь лбами и коленками, искали... Я до сих пор помню номер этого стола: 10577427. И я тогда спросила: «Хуго Линдберг тоже, так же как мы сейчас с Вами, подлезал под этот стол? Да и как же, - говорю, - он запомнил-то? И потом, вот здесь-то написано ”dylikt”, а тут, - говорю, - точка, и почему такой перевод?». Он: «Перевод делали в советском посольстве». Ну, в общем, он увидел, что я что-то уж очень на него наседаю и сказал: «Нет-нет, хватит, Ваше время истекло». И исчез.

Потом у меня был совершенно потрясающий случай с одним талантливым русским журналистом, писавшим здесь статьи на шведском языке, но довольно плохо говорившем по–шведски. Он снимал квартиру и хозяин ему сказал : «Я сейчас в Таиланде, не буду здесь появляться несколько лет. Твое дело каждый месяц платить за квартиру шесть тысяч через банк». Он пришел в ближайший банк и хотел спросить, где можно оплатить квартплату, но вместо этого спросил: «Var kan jag betala min hora?», но есть вместо «hyra» - «квартплата», сказал «hora» – «проститутка». Банковский служащий, не лишенный чувства юмора, спросил: «А почему не наличными?» А тот ответил: «Хозяин живет в Таиланде». Так этот русский каждый месяц ходил, а потом на него банковский чиновник «стукнул» в полицию что, мол, платит кому-то в Таиланде за каких-то проституток. Я была вызвана в полицию в качестве переводчика, и тут же на месте все разъяснилось.

МЛ: В конце 80-х годов вдруг стало популярным угонять самолеты из России в Стокгольм. Вам приходилось сталкиваться здесь с этими людьми?

ИЭ: С двумя. Ну, один вообще был просто мальчишкой без чувства реальности. А второй был ужасный хвастунишка, говорил, что у него какие-то миллионы в Швейцарии, что он собирается туда кого-то послать с доверенностью за этими деньгами... В обоих случаях они не были вооружены, это все был блеф такой. Так что было такое. Там подряд было, по-моему, три или четыре угона, но я работала как переводчик при двух. Некоторых из этих угонщиков выслали из Швеции, один остался в Швеции, работал вышибалой в ресторане и, насколько я знаю, стал вполне честным шведским гражданином.

Еще я помню историю с одним колхозником. Я живу рядом со зданием Центральной полиции, и, однажды, к нам во двор вошел русский деревенский дядька и спрашивает: «Кто говорит по-русски?» Меня позвали. «А вы случайно не переводчица?- говорит. – «Мне сказали, вот в этом доме живет русская переводчица... А мне, - говорит, - знаете, чеха дали, а он стал меня уговаривать вернуться в СССР. А я ему и говорю, ты сам-то беглый, а меня заставляешь... Я, говорю, не буду больше с тобой работать. А там обеденный перерыв сейчас и я пошел искать другого переводчика». Оказалось, что какой-то моряк попросил убежище в Швеции, и советские власти прислали его папу из глубинки, чтобы тот уговорил своего сына вернуться, из–за чего–то это было очень важно. А сын уговорил его самого остаться, и он остался, а там у него еще семеро сыновей, кто в дворниках, кто на земле работает, и жена его осталась где-то в Сибири.

Он добился, чтобы меня назначили переводчиком, и я помню тот допрос. Полицейский спрашивает:
– Ну, что же мы будем писать? Ты политический?
– Не, я не политический, я хлебороб...
– Ну как же писать? Ты же говорил «политический»...
– Вот и пиши «политический»!
– Так ты же хлебороб...
– Да, хлебороб, но пиши «политический»! Что ты ваньку–то валяешь? Ты что - дурак? Нет, действительно не понимаешь? Тогда сейчас объясню. Я никакой не политический, но оттого, что я уже здесь, и как они сейчас обо мне там думают, вот я и есть политический.

Потом его отправили в социальную службу. Они тогда щедрые в социале были, не то что сейчас. Социальный ассистент ему говорит:
– Надо тебе зубы вставить.
Тот отвечает:
– Вывеску бы хорошо новую сделать. Но куды же, - говорит, - я ведь вывеску-то сделаю, а баба то моя, ведь когда-нибудь же она сюда приедет, скажет, для кого ты эту вывеску сделал?.. Уж подождем пока, - говорит, - конечно, для желудка оно и пользительней было бы, но лучше - подождем».
Ассистент говорит:
– Ты туда уже звонил? Мы за разговор заплатим.
– А куды звонить? У нас в дому телефонов отродясь не бывало.
– Мы тебе оплатим один разговор с вызовом, можно через почту ближайшую вызвать.
– Ой, ты чего! Да это как с того света, да она перепугается. А потом, ей чапать в районный центр 12 километров по грязи, да обратно. А председатель, ведь он для такого дела подводу ни за что не даст. Да нет, подожду. Я - чего, человек скромный, борщ наварю, поем, и буду деньги копить, а что? Куплю джинов («джинсы» он имел в виду) да мандаринов и бананóв, потому что мои, - говорит, - внучата только в книжках, в букварях их и видели, а никогда не пробовали. Вот. А потом, хорошо бы, конечно, бабу мою сюды, но, - говорит, - не знаю, как и когда это будет. Может, - говорит, - и будет, эта же ведь система вечной не будет. Весь вопрос – то ли баба их переживет, то ли они бабу переживут.

МЛ: Какой это был год?

ИЭ: 70-й или 75-й что ли... Потом он работал на птицеферме. Принес как-то яиц мне. «Вот, - говорит, - несушки... Ты знаешь, я как бы на себя там роблю, все хорошо». А потом его сын в Америку уехал и его туда забрал... И там они, говорят, владеют какой-то фермой, вполне процветают, и бабка к нему приехала, и зубы он вставил. И мне он очень понравился, такой вот «колхозник». Много еще про него можно рассказать, но Вы поняли уже образ этого человека. Я даже рассказ хочу написать по этому поводу. Так что чего только не было.

МЛ: Учитель, гид, переводчик... Сколько же Вы сменили профессий за эти годы?

ИЭ: Видимо, в связи с научным прогрессом и безработицей смена нескольких профессий на протяжении жизни станет уделом многих людей. Помимо работы переводчиком, гидом и учителем языков я преподавала математику и музыку. Но сейчас на 80-м году жизни во мне вдруг открылось новое призвание. Я публично выступаю с устными рассказами, это своего рода «театр одного актера». Свои рассказы, основанные на подлинных событиях моей жизни, я объединила под названием «Смех сквозь слезы» и меня приглашают с такими выступлениями небольшие театрики и школы.

МЛ: Спасибо Вам за это интервью, было очень интересно. Надеюсь, мы еще как-нибудь поговорим, или Вы запишете свои рассказы, а мы, если Вы согласитесь, с удовольствием их опубликуем.


См. так же:
- Лекция Ирины Борисовны Эльконин-Юханссон "Права беженцев в Швеции"
på svenska
Русско-Шведский словарь для мобильного телефона и планшета. 115 тыс слов
Информация о дополнительных объявлениях на Шведской Пальме

В Стокгольме:

16:03 4 ноября 2024 г.

Курсы валют:

1 EUR = 11,522 SEK
1 RUB = 0,133 SEK
1 USD = 10,606 SEK




Шведская Пальма © 2002 - 2024