Ирина Еленевская

Воспоминания

Часть II Жизнь русской эмиграции в Финляндии

Первым шагом нашей жизни на положении эмигрантов в Финляндии был допрос, которому нас подвергли в штабе в Териоках.

После того, как сопровождавший нас с границы солдат доложил в штабе о нашем прибытии, на крыльцо дачи, в котором он помещался, вышел элегантный офицер, попросивший нас с изысканной вежливостью войти.

Усевшись у топящейся печки в приемной штаба, офицер стал нас подробно расспрашивать на немецком языке об условиях жизни в Петербурге, о настроении населения и в частности рабочих, о причинах, побудивших нас бежать. Он думал, что нам угрожала опасность стать жертвами красного террора.

Выпытав у нас все, что его интересовало, он поздравил нас с благополучным концом нашего бегства и пожелал успеха в устройстве наших дел в Финляндии. После этого мы опять уселись в сани, которые и доставили нас в Териокский карантин.

Карантин помещался в большой даче. Она принадлежала русским, как почти все дачи в Териоках, но пустовала и была реквизирована финляндскими властями под карантин.

К нашему удовольствию нас поместили всех троих в одной комнате, все убранство которой состояло из трех походных кроватей с соломенными матрацами и байковыми одеялами, стола, покрытого клеенкой и трех деревянных стульев. Освещалась комната одной свечкой в оловянном подсвечнике. Но несмотря на всю убогость нашего первого жилища в Финляндии, мы чувствовали себя несказанно счастливыми: мы могли спокойно заснуть, не боясь очередного обыска и всегда возможного ареста.

Только улегшись в постель, мы поняли насколько мы устали: все тело болело, в особенности ноги, и, пожелав друг другу спокойной ночи, мы уснули как убитые.

Проснулись мы от стука в дверь: было девять часов, время утреннего завтрака, к которому давалась жидкая овсяная каша со стаканом молока. Наше питание в карантине состояло из этого первого завтрака, обеда, подававшегося в два часа и неизменно состоявшего из горохового или картофельного супа с мясом, и вечернего чая, к которому полагалось два куска черного хлеба с маслом. После петербургской голодовки и эта простая, но свежая еда казалась очень вкусной. Но помимо ее, люди, располагавшие деньгами, могли баловать себя и булками, и пирожками с капустой и мясом, и всякими колбасами, и малороссийским салом, и шоколадом и пр. Всю эту снедь доставляли торговцы, привозившие ежедневно свои товары на ручных тачках в карантин. На всю жизнь мне остался в памяти образ моего дяди, с сильно отекшим от голода лицом, который, стоя у печки, с благоговением жевал французскую булку, уплетая ее в один прием.

Народа в карантине было мало ввиду запрета принимать беженцев и большинство комнат пустовало. Поэтому, когда в час нас повели в баню, никого в ней не было и мы могли вдоволь наслаждаться мытьем. Ввиду ограниченного количества дров, мы последнее время в Петербурге могли брать ванну всего два раза в месяц, и то это было по тем временам большой роскошью, которую могли себе позволить очень немногие.

О двух неделях, проведенных в карантине, у меня остались очень смутные воспоминания: один день был как другой, с равномерной кормежкой, прогулками по саду и ранним укладыванием спать, так как при одной свече на троих трудно было чем-нибудь заняться. Помню только, что дни стояли на редкость солнечные и теплые для второй половины марта, и настроение у нас было самое радостное. Мы списались с моей двоюродной теткой Вирилевой, которая управляла усадьбой второй жены старика Головина, где мы собирались поселиться первое время. Незадолго до нашего бегства у дяди произошло примирение с отцом перед смертью последнего. Старик Головин просил сына позаботиться о его вдове. Но напрасно он думал, что его Юленька растеряется после его смерти. У нее был очень практичный склад ума и, по ее происхождению, ей никакой опасности не угрожало при новой власти. Она не собиралась покидать России и просила дядю ликвидировать ее имение в Финляндии и сама предложила нам в нем обосноваться первое время.

По истечении двух недель мы и отправились в ее «Отрадное», расположенное на берегу большого озера Ойнола.

После чудного головинского «Заветного” с его большим парком, роскошными цветниками и прекрасным фруктовым садом и прочими угодьями, «Отрадное” произвело на нас впечатление средней руки усадьбы. Правда, дом был обширный, двухэтажный, хорошо обставленный, но его окружал лишь небольшой сад, выходивший на проезжую дорогу, которая делила участок на две части. В саду росли кусты сирени и жасмина, но цветников разбито не было. За домом, кроме курятника и небольшого каменного здания, разделявшегося на конюшню в два стойла и коровник на трех коров, никаких служб не было.

А. А. Бирилева предложила нам поселиться либо во втором этаже дома, закрытом на зиму – в нижнем этаже она жила с двумя детьми и в нем кроме двух спален были лишь большая столовая и гостиная, в которой спала она сама – либо в отдельной дачке из четырех комнат, с застекленной верандой и кухней, стоявшей у самого озера. Так как наступил уже апрель и лето было не за горами, мы предпочли занять эту дачку, чтобы быть совсем у себя и вести самостоятельно хозяйство. К тому же, как мы скоро смогли убедиться, образ жизни, который вела моя тетушка был нам не особенно по душе: у нее вечно толклись молодые офицеры, приезжавшие из общежития на станции Перкиярви, отстоявшей верстах в десяти, приезжали и знакомые из Гельсингфорса, которые гостили по неделям. На какие средства вся эта жизнь велась было нам не ясно. У дяди создалось впечатление, что его двоюродная сестра чересчур самовольно распоряжается имуществом второй жены его отца и у него по этому поводу было неприятное с ней объяснение. Дядя заявил, что он умывает руки, не имея никакой возможности ей препятствовать, так как его мачеха могла лишь словесно уполномочить его ликвидировать ее имение, а у А.А. Бирилевой была официальная доверенность старого Головина на управление им. Поэтому мы в конце августа переехали к соседке по имению, Евдокии Владимировне Васильевой, сняв квартиру в ее громадном доме.

Е. В. Васильева, в то время уже пожилая, дочь известного в свое время оперного певца Васильева, является ярким примером того, как много русские способствовали культурным начинаньям в Финляндии. На крупные средства, оставшиеся после смерти ее отца, Евдокия Владимировна купила большой участок на берегу озера Ойнола и построила на нем громадный дом, производивший издалека впечатление замка, чтобы в нем устроить приют для детей сирот, как финляндцев, так и русских из недалеко расположенного Красного Села. В этом приюте дети должны были не только получать первоначальное образование, но и обучаться различным ремеслам в прекрасно оборудованных мастерских: переплетной, столярной, швейной и слесарной. К сожалению, война и последовавшая за ней революция не дали довести до конца этого благого начинания. Большой дом с классными комнатами, дортуарами и квартирами для начальницы – самой Евдокии Владимировны – и учительского персонала был почти готов, но стены не были еще оклеены обоями. Мастерские же, помещавшиеся в отдельных небольших зданиях, находились в самом зачаточном состоянии: были только готовы остовы построек, заложен фундамент, подвѳдены под крышу стены, но в них не успели поставить печей и не было станков.

Имея все свои деньги в русских бумагах, Евдокия Владимировна находилась теперь в очень трудном материальном положении. С помощью двух верных прислуг, она обрабатывала довольно большой огород и продавала продукты своего небольшого молочного хозяйства. Поэтому она более чем охотно сдала нам одну из квартир в большем доме, предназначавшуюся семье женатого учителя, из трех комнат с отличными печами.

Не успели мы обосноваться на новом месте, как нас вызвали к «ленсману” – полицейскому чиновнику, который нам сообщил, что мы должны покинуть Карельский перешеек и переселиться вглубь страны. Согласно закону, лишь те беженцы, которые имели дачи или имения в Карелии, могли в ней проживать. Нельзя было также поселиться в трех главных городах Финляндии – Гельсингфорсе, Або и Выборге – из-за острого квартирного кризиса.

Нам это переселение совсем не улыбалось. Правда, мы ничего не имели против уехать из деревни, так как события так складывались на фронтах Белой борьбы, что о скором возвращении в Петербург нечего было и помышлять, а провести длинную зиму без всякой деятельности в деревенских сугробах представлялось мало интересным. Но нам хотелось переехать в Выборг, где у нас были добрые знакомые, с которыми мы уже списались, а потому мои мать и дядя поехали для переговоров с выборгским губернатором.

Губернатор был в отлучке и их принял первый губернский секретарь. После того, как мать и дядя изложили свое дело, этот господин задумался и затем сказал: «Если у вас есть возможность сделать взнос в пять тысяч марок в благотворительный фонд, находящийся в распоряжении губернатора, я думаю, что можно будет устроить вам разрешение проживать в Выборге”. Было очевидно, что дело шло о взятке (а как в Финляндии прохаживались насчет взяточничества русских чиновников) и мать и дядя решили ее не давать. Во-первых, пять тысяч марок были для нас значительной суммой, а во-вторых, какая у нас была гарантия, что через несколько месяцев не повторится то же самое? Они попросили лишь разрешения остаться до Рождества в деревне, а также указать им города, в которые мы могли бы перебраться. Чиновник назвал им четыре провинциальных городишка, из которых самым большим оказался Бьернеборг в двадцать тысяч жителей. По словам знакомых финляндцев, в Бьернеборге было несколько больших заводов, довольно много богатых людей и таким образом можно было рассчитывать получить какой-нибудь заработок, вроде уроков языков или музыки.

Рождественские праздники мы провели в Выборге, посетили всех наших знакомых, которые наперебой нас приглашали и угощали, хотя продовольственный вопрос еще хромал, а 30-го декабря мы выехали в Бьернеборг.

Приехали мы в него под вечер 31-го, в канун Нового Года, и с вокзала отправились в единственную гостиницу, которая оказалась весьма приличной, даже с некоторой претензией на роскошь. Для наших средств она и впрямь оказалась недоступной, и мы решили со 2-го же января приняться за поиски меблированных комнат.

Так как мы не знали местных языков – финского и шведского – мы решили в первую очередь войти в контакт с соотечественниками, проживающими в этом благословенном городке, чтобы обратиться к ним за советами. 2-го января мы отправились в полицию, где нам сказали, что во всем городе всего несколько человек русских, тоже недавно приехавших. Но есть две финляндские семьи, жившие до революции в Петербурге, которые смогут, наверное, нам помочь.

В тот же день мы отправились по указанному адресу и позвонили у дверей красивой виллы, в которой жил инженер Стенбакка. И муж, и жена встретили нас очень радушно и заявили, что им так хорошо было в России, где инженер Стенбакка служил на заводе у Нобеля в Петербурге, что они несказанно рады быть полезными русским.

Радушная хозяйка угостила нас кофе со всякими печеньями собственного изготовления и представила нам своих четверых детей. Оказалось, что мальчик четырнадцати лет очень музыкален и родители поспешили его записать в мамины ученики по игре на рояле.

После семьи Стенбакка, мы зашли еще к чете Песу. Сам А. И. Песу был чертежником, тоже служившим у Нобеля в Петербурге. Это был исключительно добрый человек и, слушая наши рассказы о тяжелой жизни в Петербурге и о нашем бегстве, он не раз смахивал с глаз слезы. Как он потом рассказывал нам, он решил тогда же приложить все усилия, чтобы найти для меня службу в качестве корреспондентки иностранных языков в конторе одного из больших бьернеборгских заводов, что ему и удалось, после того как он обил пороги всех заведующих личным составом, с которыми он был знаком по «шюцкору» (военная организация, состоявшая из добровольцев, образовавшаяся во время гражданской войны в Финляндии).

Сделав эти два визита, мы пошли разыскивать единственного соотечественника, адрес которого нам указала полиция, морского чиновника А. Ю. Юрисона. Он был очень смущен, когда мы зашли в его «берлогу”, как он называл свою маленькую комнату, убого обставленную постелью, облезлым комодом и столом с двумя деревянными стульями. Окно этой комнаты выходило на небольшой двор и было на три четверти занесено снегом. По состоянию своего здоровья, А. Ю. Юрисон не мог заниматься физическим трудом и перебивался на небольшое пособие, которое он получал от Русского Благотворительного Общества в Гельсингфорсе и на выручаемые его сестрой деньги с продажи его вещей. До революции он служил в морском штабе в Гельсингфорсе, был в чине статского советника и у него оставались предметы его обстановки в финляндской столице.

Первые дни, ища комнаты, мы много ходили по городу. В первый раз мы попали в маленький провинциальный городок и он совсем не соответствовал нашему представлению о финляндских городах, которое у нас сложилось по Гельсингфорсу и Выборгу, красивым городам с массой зелени. Бьернеборг был весь застроен деревянными одноэтажными домами – единственными каменными зданиями были ратуша и земледельческая школа – и со своими тротуарами, выложенными булыжниками и с двумя пустынными бульварами, пересекавшими его центр, производил весьма унылое впечатление. Нас поразило то обстоятельство, что при невзрачности домов, у его жителей имелось громадное количество конюшен: мы приняли за таковые кирпичные постройки, видневшиеся почти во всех дворах. Потом, сняв комнаты, мы узнали, что это были сухие удобства.

Постепенно мы устроились и жизнь наша наладилась. После неудачи с комнатой, снятой с утренним кофе, хозяйка которой вытирала одним полотенцем и кофейные чашки, и ночные сосуды – о, хваленая скандинавская чистота, чисто показная – мы поселились в двух маленьких комнатах в одно окно, более чем скромно обставленных, с удобствами также на дворе, что с непривычки было весьма неудобно, так как зима была как на зло, на редкость суровая и стояли морозы в 20 25°, но имевших то преимущество, что у нас был собственный вход с улицы, независимо от хозяев.

Благодаря хлопотам доброго Песу, я получила место корреспондентки английского и немецкого языков на Бьернеборгском Механическом Заводе, а моя мать устроилась пианисткой в единственном кинематографе с нумерованными местами. Немые фильмы шли под аккомпанемент музыкального трио и, кроме того, моя мать играла соло в антрактах. Для бьернеборгской публики ее хорошая игра казалась виртуозной и Стенбакка говорили нам, что многие ходят по два, по три раза на тот же фильм, специально чтобы ее послушать.

После того, как мы получили комнаты с отдельным входом, у нас стал ежедневно бывать А. Ю. Юрисон.

Он был очень умным человеком, тонким поэтом и интересным собеседником, но в нем чувствовалась какая-то надломленность. Он производил впечатление человека, сошедшего с рельс налаженной жизни и растерявшегося, и эту растерянность он старался скрыть иронией, приправленной цинизмом. В душе презирая представителей провинциальной финляндской буржуазии, с которыми он часами сражался на биллиарде в единственной гостинице «Оттава”, он с каким-то садизмом разыгрывал при них роль приживальщика, чтобы они его угощали спиртными напитками, которые неимоверно дорого стоили при продаже из-под полы, так как в двадцатых годах продажа алкоголя была запрещена.

С нашего разрешения, он привел к нам еще двух русских эмигрантов, очутившихся в Бьернеборге: военного чиновника Рогова и купеческого сынка Овчаренко. Оба они нанимались на какие угодно физические работы, но ни тому, ни другому не удавалось устроиться на постоянное место. Поэтому временами им приходилось очень туго и, хотя они оба не подходили нам ни по воспитанию, ни по образованию, нельзя было их не принимать, так как иногда чай с бутербродами, которыми мы их угощали по вечерам, были их главным питанием.

Из-за Рогова мне пришлось столкнуться с ненавистью к русским со стороны финляндцев немецкой ориентации, никогда не бывавших в России.

Рогов был очередно без работы. По-видимому, ему было очень тяжело, он даже начал худеть, а его негритянского типа лицо с обычно улыбающимся большим ртом, выражало глубокое уныние. От инженера Стенбакка я узнала, что в одной из мастерских освободилось место истопника и, не откладывая, я на следующий же день пошла к заведующему этой мастерской, который был, между прочим, вице-директором завода. Не успела я заговорить о вакансии в его мастерской, как он меня перебил, сказав: «Вы, вероятно, хотите ходатайствовать за какого-нибудь соотечественника? – «Совершенно верно», ответила я, «дело идет о несчастном беженце, который в буквальном смысле слова голодает”. Инженер Петерсон прищурил на меня свои холодные серые глаза и отчеканил: «Знайте, сударыня, что если бы у меня было сто свободных мест и столько же ваших соотечественников умирали с голода, я не одному бы не дал места”.

В этих произнесенных им словах было столько ненависти, что у меня от возмущения перехватило дыхание и забыв о том, какие мои слова могли иметь лично для меня последствия, я резко сказала: «Простите, господин инженер, я думала, что имею дело с интеллигентным человеком, но вижу, что я ошиблась”, и, не дожидаясь его ответа, повернулась на каблуках и покинула мастерскую.

Только вернувшись в контору и немного успокоившись, я сообразила, как я оскорбила вице-директора завода и была убеждена, что мне откажут от места. Но прошло несколько дней и заведующий личным составом не вызывал меня к себе. По-видимому, вице-директора остановила перспектива передать свой разговор со мной, чтобы объяснить, почему он хочет моего увольнения, так как он предстал бы не в слишком благовидном свете, и он знал, что заведующий личным составом ко мне хорошо относится и доволен моей работой. Так все и осталось по-старому, и я продолжала служить; лишь при встречах в конторе инженер Петерсон смотрел поверх моей головы.

Помимо службы, я давала по вечерам уроки иностранных языков, и таким образом дни проходили быстро и незаметно подкралась весна.

Когда зацвела сирень, и Бьернеборг похорошел, так как во всех палисадниках домов росли кусты сирени и город утопал в ее белых и лиловых цветах.

Не имея дома плиты, мы ходили обедать в ресторан, а после обеда проводили часа два в сквере у ратуши, сидя на скамейке под кустами сирени. Мы обратили внимание на высокого красивого господина, который тоже часто приходил в сквер и садился обыкновенно на скамейку, соседнюю с нашей. В один прекрасный день он подошел к нам и представился: «Инженер Эдерер. Слыша, что вы говорите по русски, я давно хотел заговорить с вами, но все не решался. Я из России и был заведующим порохового завода под Шлиссельбургом. После революции вернулся в Финляндию, где я родился и окончил среднее образование в Выборге”. Мы разговорились и после этой первой встречи прониклись взаимно большой симпатией и инженер Эдерер стал часто бывать у нас.

Как финляндский уроженец и хороший химик, инженер Эдерер занимал место заведующего лабораторией на бумажной фабрике Рузенлев, одних из бьернеборгских миллионеров. Он получал хороший оклад и имел от завода квартиру. Будучи интересным и выделяясь среди бьернеборгских бюргеров своей элегантностью, он получал много приглашений, но сам тяготился местным обществом, которое находил безнадежно мещанским и лишенным всяких духовных интересов. Поэтому он пристрастился к нашему обществу и часто бывал у нас, хотя не терпел наших других посетителей: Юрисона, Рогова и Овчаренко. Инженер Эдерер выписывал много книг и всегда давал их нам читать. В зимний сезон он почти всегда приглашал меня на концерты, когда в нашу провинциальную берлогу приезжали иностранные знаменитости. Он заставил меня купить лыжи и мы совершали длинные прогулки на лыжах по воскресеньям.

Осенью мое служебное положение изменилось. Как я упоминала, я занимала место корреспондентки английского и немецкого языков на одном из заводов. Первые годы после революции у Бьернеборгского Механического Завода продолжались деловые связи с иностранными фирмами, которые сильно развились во время войны из-за ремонта русских военных судов. Но постепенно заводу пришлось перестраивать свое производство для потребностей финляндского рынка и его переписка с заграницей все больше замирала. В ноябре заведующий личным составом позвал меня в свой кабинет и сказал, что хотя он очень доволен мной, но, как я сама вижу, у завода работы больше для меня нет и он вынужден меня рассчитать.

Получив хороший аттестат, я покинула заводскую контору. Но безработной мне пришлось быть недолго. Дело в том, что единственная в городе большая гостиница «Оттава” давно предлагала моей матери играть там по вечерам вместе с хорошим скрипачом, который слышал мамину игру в кинематографе. Хотя директор гостиницы предлагал маме значительно большее содержание того, которое она получала в кинематографе, она не решалась его бросить, так как он не закрывался даже летом, за исключением двух недель в июле. В гостинице же ангажемент был только сезонный, с октября до мая. Теперь, когда я потеряла место на заводе, моя мать стала настаивать, чтобы я ее заменила в кинематографе на то время, что она будет играть в «Оттава”. Сперва я отнекивалась, так как никогда раньше не играла в ансамбле, но моя мать настояла на пробной сыгровке и к своему удивлению я должна была признаться, что выходит совсем не плохо, и я согласилась.

Тут мне пришлось столкнуться в первый раз с провинциальной рекламой. За несколько дней перед тем, как я должна была начать играть в кинематографе, я увидела, гуляя с инженером Эдерером, большие афиши, расклеенные в разных частях города. Мы подумали, что приезжает какой-нибудь артист давать концерт, но подойдя ближе прочли дословно следующий текст: «С 1-го декабря 1921 г. в кинематографе «Фенния» будет играть пиано-виртуоз, г-жа Ирина Симсон”. Мы переглянулись и расхохотались. Не помню, дядя или Юрисон подцепили меня на этой рекламе и стали называть «пьяным виртуозом”.

Теперь, когда и моя мать и я играли по вечерам, нашим одиноким посетителям нельзя было больше проводить вечера у нас, так как дядя ежедневно сопровождал мою мать в гостиницу, чтобы она не оставалась одна в ресторане во время перерыва в игре. Тогда наша верная «четверка» придумала приходить в кинематограф, чтобы топить чугунную печку, которая обогревала помещение оркестра. Так как они соблюдали тишину, хозяин смотрел на эту затею сквозь пальцы. Публику же очень озадачивало, почему играет трио, а когда музыканты покидают кинематограф – представление шло до одиннадцати часов, но мы кончали играть на полчаса раньше и должны были идти через зрительный зал – из оркестра выходило семь человек. Выбравшись на улицу, мы, если стояла хорошая зимняя ночь, бродили немного по заснеженным улицам заснувшего городка, а затем шли к нам согреваться чаем с бутербродами.

На свою игру в кинематографе я смотрела, как на временный заработок, так как знала, что с наступлением весны моя мать вернется в «Феннию”, а кроме того мне не улыбалась вечерняя служба. Поэтому я стала регулярно отвечать на объявления, в которых искали корреспондента на иностранных языках.

В конце апреля, вернувшись с дневной прогулки домой, я нашла адресованное мне письмо в конверте Швейцарского Консульства в Або. Вскрыв его, я не без удивления прочитала, что Швейцарский консул в Або предлагает мне место секретарши, зная, какими я владею языками. Так как я никогда не обращалась в это консульство, я была очень озадачена этим предложением. В то время оно было особенно заманчивым, так как служба в иностранных представительствах хорошо оплачивалась, а кроме того давала известную юридическую опору, столь важную русским беженцам, всецело зависящим от произвола местных властей. Поэтому я поспешила ответить утвердительно и через неделю получила по ходатайству консула разрешение на проживание в городе Або и, сопровождаемая напутствиями добрых знакомых, покинула Бьернеборг.

Много позднее, когда у меня наладились отличные отношения с моим начальником, я узнала каким образом он напал на мой след. Дело в том, что отвечая на газетные объявления, я считала необходимым дать довольно подробное описание своего происхождения и образования. Такого рода ответ настолько понравился директору одного большого торгового предприятия, дружившего со Швейцарским консулом в Або, что он сохранил мое письмо, написанное в ответ на его объявление, хотя и предпочел взять к себе на службу корреспондента мужчину. Когда моя предшественница в Швейцарском консульстве покинула по болезни службу и консул стал искать ей заместительницу, этот директор показал ему мое письмо. Консулу понравился и мой четкий почерк и подошли мои знания языков – французского, немецкого, английского и русского – и он написал мне, предлагая у себя место.

* * *

21-го апреля 1922 года я приехала в Або. Если бы я попала в этот городок, насчитывавший в то время около восьмидесяти тысяч жителей, из Петербурга, он бы мне, наверное, показался глубокой провинцией. Но после такой дыры как Бьернеборг, он произвел на меня впечатление культурного центра со своими двумя университетами – финским и шведским, называвшимся Абосской Академией – величественным готическим собором, шведским театром и живописным замком, в котором был заточен шведский король Эрик XIV. Настоящего каменного центра в нем тогда не было и торговая площадь перед православной церковью, построенной архитектором Энгельсом в стиле ампир, окружалась вперемежку пятиэтажными каменными и маленькими деревянными домами, в которых, правда, помещались хорошие магазины.

Або расположен вдоль реки Аура и богат живописными парками. В особенности хорош спортивный парк со своими прудиками, прекрасными теннисными площадками и стадионом. Город очень растянут: главная улица, ведущая в порт, тянется на три с половиной километра. Типичны для него были двухэтажные дома, у которых нижний этаж из камня, а верхний деревянный. В таком доме помещалось и Швейцарское консульство, в самом центре города.

Мой начальник, почетный консул Балтис, был швейцарским уроженцем. Молодым человеком он приехал в Або и стал заниматься агентурами колониальных товаров. На этом деле он вскоре разбогател и к 1914 году стал одним из первых богачей города.

Поэтому, когда разразилась первая мировая война и Швейцарии, имевшей миссию в Петербурге, понадобилось открыть консульство в портовом финляндском городе Або, откуда проживавшие в России швейцарцы, призванные для охраны швейцарских границ, уезжали на родину через Швецию, выбор пал на Балтиса.

Когда в 1918 году Финляндия стала самостоятельной, консульство в Або оказалось единственным швейцарским представительством в новом государстве. Швейцарцы, народ расчетливый и не склонный рисковать, не будучи, по-видимому, уверенными в прочности самостоятельности Финляндии, не торопились с присылкой дипломатического представительства в столицу, Гельсингфорс, и абосское консульство несло его функции.

Консул Балтис тратил много сил на управление консульством, хотя не получал никакого содержания, кроме известного процента с выдаваемых виз и паспортов. Он был очень приятным в обращении и хорошим начальником. У меня с ним с первого же дня установились прекрасные отношения и вскоре я стала пользоваться его неограниченным доверием. С разрешения Департамента по иностранным делам в Берне, он мне предоставил право подписывать визы и получались такие курьезы: сама «беспаспортная”, я подписьвала визы таким государственным людям, как Фельдмаршалу Маннергенму и другим.

Меня радовало также, что мое русское происхождение нисколько его не расстраивало и, знакомя меня с кем-нибудь, он всегда говорил: «Это барышня из петербургского общества”.

Хотя мой начальник был не только мил со мной на службе, но и часто приглашал меня к себе домой и я бывала в шведском театре и в оперетке с его дочерью, мне недоставало русского общества. Поэтому, когда я, гуляя раз в воскресенье с дочерью моих квартирохозяев, встретила одного архитектора, которого я не раз видела в библиотеке Академии Художеств в Петербурге, я поспешила узнать через адресное бюро его адрес, хотя и не была с ним знакома, и написала ему открытку, прося его помочь мни войти в контакт с соотечественниками. Л. Е. Курпатов очень любезно откликнулся на мою просьбу и, пригласив меня к себе, познакомил с одной барышней и с капитаном 1-го ранга В. Н. Азарьевым, бывшим начальником штаба командующего Або-Оландскими позициями.

Месяца через два после нашего знакомства, архитектор Курпатов поехал в Гельсингфорс и вернулся оттуда женатым. Я сразу сошлась с его женой и в их доме вскоре перезнакомилась со всей небольшой русской колонией в Або, вернее с интеллигентной ее частью.

Когда в январе 1923 года мои мать и дядя, остававшиеся в Вьернеборге, тоже переехали в Або и я через своего начальника получила квартиру в четыре комнаты в его доме, над Швейцарским консульством, наш дом стал центром русской эмиграции, так как мы не только располагали помещением, но и материально были обставлены лучше других эмигрантов. По воскресеньям у нас без приглашения собиралось человек двадцать с лишним на чашку чая. Велись оживленные разговоры и много пели. В особенности нас услаждал В. Н. Азарьев, который, не обладая особенным голосом, великолепно исполнял цыганские романсы.

Кроме этих воскресных «чашек чая”, молодежь ходила зимой на лыжах, а летом устраивала прогулки за город.

* * *

По мере того как шло время, не принося ожидаемых перемен в России, у нас пропадало чувство, что мы лишь на время очутились в положении эмигрантов и скоро вернемся на родину. Мы начинали с грустью сознавать, что это состояние может затянуться на долгие годы и у некоторых членов колонии появилось желание создать русскую организацию, чтобы больше сплотиться и в трудную минуту найти материальную поддержку. Политические организации эмигрантов были запрещены в Финляндии, но благотворительные разрешались.

Здесь следует, может быть, заметить, что русские, осевшие в Финляндии, остались чуждым элементом для местного населения и сами не могли с ним сплотиться, как например в Югославии. Для этого мы были слишком различны и по характеру, и по подходу ко всему, не говоря уже о незнании местных языков, шведского и финского. Только в очень редких случаях, при смешанных браках или по материальным расчетам, русские эмигранты приобщались к финляндской культуре. Такое положение вещей еще больше толкало на создание своих русских объединений.

После долгих обсуждений решили от слов перейти к делу. Как всегда при подобных начинаниях, создалась инициативная группа, которая занялась проведением в жизнь намеченного плана. К этой группе принадлежали моя мать и дядя, Е. В. Головин, морской инженер-механик В. В. Цыпин, мой муж и я. В сентябре 1925 года я вышла замуж за подполковника С. С. Еленевского, участвовавшего в гражданской войне у Колчака. В августе 1923 года, после того как остатки колчаковской армии интернировались в Китае, он приехал в Финляндию, где у него оставалось некоторое имущество с того времени, когда его полк, за несколько месяцев до революции был переведен с передовых позиций на Оланд.

Этой инициативной группой был выработан устав «Русского Благотворительного Общества в гор. Або”, который и был представлен на утверждение властей. Осенью 1925 года было созвано первое общее собрание. Помимо эмигрантов, мы постарались привлечь также русских людей, осевших в Або еще до революции. Это были по большей части огородники, торговавшие на рынке, люди простые, но дававшие образование своим детям в финских школах. Ввиду чисто русского домашнего уклада, эта молодежь не утратила еще связи с русским и одна ее представительница, Катя Куряткина, пела в церковном хоре и стала одним из самых деятельных членов нашего Общества.

К организации Русского Благотворительного 06щества отнеслись также с интересом несколько русских дам, бывших замужем за финляндцами, в особенности А. В. Иенсен, урожденная фон Фе и племянница генерала Миллера, похищенного в Париже. Она бессменно состояла членом правления о6щества и одно время была его казначеем.

В первое правление, состоявшее всего из пяти членов, были избраны: председателем инженер-механик В. В. Цыпин, секретарем мой дядя Е. В. Головин, а казначеем моя мать. К сожалению В. В. Цыпин, очень серьезно относившийся к своим обязанностям и имевший значительные связи с местным обществом через своего друга графа Армфельдт, покинул Або весной 1926 года и на его место был выбран грек Лампос, живший раньше в России. Он имел фруктовый магазин и был богатым человеком. Избирая его, надеялись на его щедрость, но ошиблись. Лампос вообще не интересовался Обществом, а правление ничего не предпринимало для увеличения его средств. Среди членов Общества стало возрастать недовольство этим положением вещей и возникло решение выразить недоверие его председателю и ввести в правление более молодые силы.

На годовом общем собрании 1927 года, Лампос не был поэтому переизбран. С ним вместе ушли из правления Е. В. Головин и моя мать, которые провели его в председатели. На их место были выбраны мой муж секретарем, а А. В. Иенсен казначеем. В председатели мы решили просить настоятеля о. Скородумова, который был на хорошем счету у местных властей: будучи финляндским гражданином, он был настоятелем абосской православной церкви задолго до революции. Ввиду его преклонного возраста, его председательство должно было быть только почетным, а его заместительницей выбрали меня. Когда к 1930 году здоровье о. Скородумова окончательно пошатнулось, я была выбрана председательницей Русского Благотворительного Общества в гор. Або.

Новое правление решило в этот же сезон 1927 года устроить русский вечер для пополнения кассы Общества. Наши предшественники считали устройство вечера слишком рискованным ввиду незначительности русской колонии и опасались дефицита, который еще уменьшил бы и без того небольшие средства Общества.

Этот первый благотворительный вечер состоялся 10-го апреля 1927 года. Было поставлено несколько лубков, талантливо написанных членом правления Н. В. Гер, регент церковного хора Б. М. Щеглов составил смешанный хор, который исполнил несколько русских песен, были танцевальные номера, лотерея. После программы танцы. Все билеты на этот вечер были распроданы и он прошел со столь большим успехом, что в следующий сезон мы устроили благотворительный вечер уже в зале Пожарного Общества, самом нарядном зале города, и на нем присутствовали и жена губернатора Гелениус, прибалтийка по происхождению, и полицмейстер гор. Або, полковник Споре, служивший до революции в русских войсках.

Помимо успеха, который имел первый вечер, нам придало смелости следующее обстоятельство. С осени 1927 г. в Або обосновался в качестве преподавателя пения В. Г. Стуккей. Гинеколог по профессии, он обладал красивым баритональным басом, так что выступал в опере «Народного Дома” в Петербурге до революции. Не имея права практики в Финляндии, он стал зарабатывать уроками пения.

Он взялся поставить для нашего благотворительного вечера музыкальную программу и сам выступил в сцене из оперы «Руслан и Людмила” с головой великана и исполнил арию «О, поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?”

Из музыкальных сил небольшой русской колонии в Або выделялся своим прекрасным тенором Ф. М. Рябинин, великолепно исполнявший русские и цыганские песни и романсы. Я не слышала в лучшем исполнении «Молись, кунак, в стране чужой”. Его выписывала и Русская Колония в Гельсингфорсе для концертных выступлений. К сожалению, он сильно пил и доходил до белой горячки. В очередном припадке он бросился с моста и утонул, оставив молодую жену и четырехлетнего сынишку.

В. Г. Стуккей, помимо голоса, обладал и режиссерским талантом и поставил в Або несколько русских драматических спектаклей. Ставились, между прочим, сцены из «Тяжбы” Гоголя и «Чертова колеса” Ренникова.

Таким образом, ежегодно до нашего переезда в Гельсингфорс в 1933 году устраивались благотворительные вечера и ставились русские спектакли. Кроме этого, наше Общество участвовало в предрождественском базаре, имевшим место в упомянутом зале Пожарного Общества. На этом базаре как отдельные лица, так и организации могли снимать стол. Дамы нашего Благотворительного Общества делали различные рукоделия русского характера и эти изделия с большим успехом продавались в пользу Общества. В связи с этим могу рассказать анекдотический случай.

К одному базару я вышила русское полотенце очень богатого рисунка. Расценочная комиссия пришла от него в восторг и оценила в 150 финских марок, сумма в то время значительная. Полюбив это полотенце за долгое время, которое заняло его вышивание, мне было жаль с ним расстаться. С другой стороны, я не считала возможным лишить кассу О6щества столь значительного дохода и я внесла назначенную стоимость за него в кассу. Полотенце все же красовалось на столе Благотворительного Общества на базаре, но с прикрепленной запиской «продано”.

Кроме рукоделий дам нашего Общества на базаре продавались также изделия частных лиц в их пользу. Запомнились прекрасно сделанные игрушки г-жи Троицкой, проживавшей на Карельском перешейке. Она нам присылала целые ящики своих игрушек и мы их все распродавали. В 1932 г. она мне, как председательнице, прислала на память очень славную собачку, которая долго у меня украшала диванную подушку.

Через «Русскую Колонию» в Гельсингфорсе, при которой наше Общество имело представителя, сперва нашего первого председателя В. В. Цыпина, а затем журналиста Н. К. Шубакова, и о которой я буду говорить подробно в дальнейшем, существование нашего Общества стало известно в Финляндии и к нам стали поступать прошения о вспомоществованиях с Карельского перешейка, где жило много нуждавшихся в своих дачах дореволюционного времени, когда тысячи петербуржцев приобретали там дачи и имения. Так как в самом Або сильно нуждавшихся не было – все более или менее устроились, не уклоняясь ни от какой физической работы – мы откликались на все эти прошения.

Для русских, живших в Або, мы ввели ссуды, хотя они и выходили из рамок юрисдикции благотворительного общества. В трудную минуту его члены могли получать из кассы Общества заимообразно иногда значительные суммы, которые затем возвращались целиком или по частям в указанный срок. Хотя известный риск существовал, так как мы никого не могли привлечь к уплате долга судом, у нас ни разу не было неприятностей по этому поводу.

О. Скородумов передал нашему Обществу церковную библиотеку, довольно обширную, содержащую всех русских классиков и немало переводной литературы. Чтобы сэкономить плату за библиотечное помещение, муж и я предложили поставить шкафы с книгами в нашей квартире, в портняжной мастерской мужа. Для него, как заведующего библиотекой, это имело то преимущество, что в дни выдачи книг ему не надо было уходить из дому.

Вообще наш дом служил справочным центром, так как к нам, как к возглавителям Общества, направлялись все приезжие русские и мы по мере сил снабжали их интересующими их сведениями.

Особенно запомнился приезд певиц, очаровательных сестер Веревкиных, которых сопровождал в качестве антрепренера жених младшей сестры, красивый Е. В. Истомин, в прошлом московский адвокат. Они разъезжали в автомобиле по Европе и выступали с песнями в ресторанах и русских клубах.

Когда они приехали в Або в 1931 году и обратились к священнику, тот направил их к нам и мужу удалось устроить их выступление в большом ресторане курорта Нодендаль под Або, которое прошло с большим успехом. Сестры Веревкины исполнили между прочим великолепно дуэтом «Однозвучно звенит колокольчик”.

За четыре дня их пребывания в Або, мы много бывали вместе, они у нас и завтракали, и обедали, и мы очень сошлись. На их концерт мы ехали в их автомобиле, чувствуя сами себя артистической богемой, и по окончании программы весело вместе ужинали.

В 1930 году о. Скородумов серьезно занемог и временным ему заместителем приехал о. Толстохнов. Он был, если можно так выразиться «походным” священником, т.е. у него не было постоянного прихода, а он разъезжал на севере Финляндии, посещая единичных православных и небольшие православные ячейки и справляя службы. О. Толстохнов весь кипел энергией и повсюду старался ее приложить. В Або, по его инициативе, было приведено в порядок русское военное кладбище, пришедшее в очень запущенный вид.

В середине кладбища была сооружена братская могила с большим крестом и весь холм был засажен зеленой травкой. Перед крестом была поставлена урна, наполненная цветами. Кресты на отдельных могилах были исправлены и в августе состоялось освящение очищенного кладбища. После молебна, о. Толстохнов обратился к присутствующим, приглашая их взять на себя содержание одной или нескольких могил русских воинов, чтобы кладбище не пришло бы опять в запустение. «Ведь у вас всех остались могилы близких в России», сказал он. «При всем желании вы не можете о них заботиться. Так вот, возьмите на себя содержание этих могил, как бы в память близких вам покойных”.

Эта мысль вызвала горячий отклик и все частные могилы были разобраны между прихожанами эмигрантами абосского православного прихода. Муж и я взяли на себя три могилы, посадили на них цветы и охотно приходили их поливать. На военном кладбище росли высокие сосны, воздух был напоен их смолистым ароматом и все это место последнего упокоения русских людей дышало необычайным миром.

Здесь я отклонюсь в сторону от своей задачи – рассказать о жизни русской эмиграции в Финляндии и Швеции – чтобы остановиться на посещении мужем и мной Валаамского Монастыря летом 1932 г. О Валааме писалось много, и известными писателями, но все они посетили Валаам в эпоху его расцвета, когда он находился в пределах России. Мы же посетили его, когда он уже был памятником прошлого и все же продолжал излучать такое очарование, что одна американская туристка, приехавшая на несколько дней, осталась на нем три года.

Толкнуло нас на поездку на Валаам следующее обстоятельство. Проболев два года, о. Скородумов скончался в начале 1932 года, и до назначения постоянного настоятеля был прислан временным о. Исакий, иеромонах Валаамского Монастыря и заведующий его хозяйством. О. Исакий был страстным филателистом и узнав, что и муж занимается собиранием марок, он зачастил к нам. При своих посещениях он, за обеденным или чайным столом, много рассказывал нам про Валаам и советовал нам его посетить. Он обещал снабдить нас рекомендательным письмом к игумену, чтобы нам показали все сокровища монастырской ризницы, к которым обыкновенные туристы не имели доступа.

И вот 20-го июня мы пустились в дальний путь в прямом смысле слова, так как, чтобы попасть на Валаам из Або надо пересечь всю Финляндию. Ярким летним днем мы приехали в Сердоболь, откуда доставлял на Валаам собственный монастырский пароход «о. Сергий”, управлявшийся монахом.

В этот день Ладожское озеро было как зеркало. На этом громадном озере, на котором местами не было видно берегов, могли разыгрываться настоящие бури. Но нам погода благоприятствовала и когда мы подъехали к монастырской пристани, Валаам предстал весь залитый солнцем. Первое впечатление играет огромное значение и, вспоминая Валаам, я его всегда вижу со сверкающими на солнце золотыми маковками главного храма, утопающего в цветущей сирени и в море белых яблочных цветов. Валаамские яблоки славились по всей Финляндии своими различными сортами и прекрасным качеством.

К этому времени из полуторатысячной братии славного монастыря оставалось всего 250 монахов, причем большинство были весьма преклонного возраста. Значительное сокращение братии состоялось вскоре после того, как Финляндия стала самостоятельной. В Финляндии имелось православное меньшинство среди карелов и после объявления самостоятельности, в православной финляндской церкви был введен новый стиль, распространенный и на Валаамский монастырь. Несколько сот монахов не могли с этим согласиться и уехали в Югославию.

Как нам объяснял еще о. Исакий, финляндское правительство, стремясь завладеть богатствами монастыря в качестве выморочного имущества, постановило, что в монахи могут поступать лишь финляндские граждане. Хотя в Финляндии и имеется православное меньшинство, финляндцы по своей натуре чужды всякой мистики и монастырская жизнь их не могла привлекать. Среди русских эмигрантов, наверное, нашлись бы такие, которые после всего пережитого и укрылись бы под монастырскую сень – но им доступ был закрыт. Поэтому братия не пополнялась и постепенно вымирала.

Несмотря на незначительное число монахов, их присутствие накладывало особый отпечаток и повсюду звучавшая русская речь заставляла забывать, что это больше не кусок России. Здесь «всюду Русью пахло”.

У дверей гостиницы, громадного четырехэтажного здания, приезжих встречал о. Лука, гостинщик, со строгим иконописным лицом. Молодой послушник отвел нас в нашу комнату – келию. Она была выбелена, как и все монастырские здания, с толстыми стенами. У продольных стен стояли узкие кровати, перед окном стол и два деревянных стула, убранство самое строгое. Но когда я выглянула в окно, то дух захватило от восхищения: наша комната была во втором этаже и под нами, насколько мог охватить глаз, расстилалось море белых и бледно-розовых цветов цветущих яблонь. А за ним блестела на солнце полоска Ладоги.

Когда, усталая с дороги, я бросилась на постель, то больно ударилась головой о подушку, но и это имело свою прелесть, подчеркивая монастырский дух нашего временного убежища.

Хотя для иностранных туристов в гостинице был первоклассный ресторан, которым наведывал цветущий и благодушный о. Руфим, мы, позавтракав сытно в Сердоболи, спросили лишь в комнату самовар и выпили чаю с душистым черным монастырским хлебом.

Чтобы сразу проникнуться монастырским духом, мы просили разбудить нас в половине третьего утра к ранней обедне. Было время белых ночей и когда мы вышли из гостиницы, нас охватила непередаваемо чарующая свежесть солнечного утра. В большом соборе было две церкви: верхняя и нижняя. Во время нашего пребыванья в верхней церкви шел ремонт и все богослужения совершались в нижней. В правой ее половине стояли раки с мощами св. Сергия и Германа.

В церкви царил полумрак и кротко мерцали свечи перед образами. Потом мы узнали, что все иконы, некоторые тонкой работы, были написаны монахами, громадное большинство которых были крестьянского происхождения. В церкви строгими рядами стояли монахи в своих черных одеяниях. Меня поразило пение, несшееся с клироса: на Валааме пели по старому уставу. Мы, кажется, были единственными мирянами, присутствовавшими на этом раннем богослужении и полностью погрузились в монашеское моление.

Присутствие на этой утрени было самым лучшим вступлением в наше почти двухнедельное пребывание на Валааме, создав нам нужное настроение и настроив наши мысли на правильный лад.

Хотя для посещения скитов и красивых уголков Валаама можно было пользоваться как лошадьми, так и моторными лодками, мы решили исходить Валаам, во-первых, чтобы основательно с ним ознакомиться, и во-вторых, чтобы наше настроение не нарушалось присутствием иностранных туристов, которые не отличались тактичностью к православным святыням, что я иллюстрирую ниже одним инцидентом.

Трудно себе представить более величественноживописную местность чем та, которую выбрали основатели монастыря, Сергий и Герман Валаамские. Скалистые берега Ладоги, местами обрывавшиеся отвесной стеной, местами окаймлявшие озеро песочными откосами, поросли густым смешанным лесом со строевыми соснами, гигантскими елями и стройными березами. Эти леса были богаты всевозможными цветами и особенно ландышами, которые как раз цвели и наполняли их своим дивным благоуханием. Нас поразил их размер: они были больше продаваемых в цветочных магазинах ландышей.

Местами лес был вырублен монахами для разведения лугов и полей. Они также прорыли довольно широкий канал для соединения скитов. Эти скиты, каждый со своей церковью, преимущественно стиля новгородских и псковских церквей, с толстыми выбеленными стенами и столбами-боченками, подпиравшими входной навес, красиво ютились в лесных просеках. Все церковки поражали своей росписью и резными царскими вратами из кипариса. Это гармоничное слияние красоты природы с красотой изделий рук человеческих свидетельствовало о том, как высоко были настроены души здешних отшельников, как красота мира Божия пробуждала в этих простых людях стремление самим прославить Бога творением рук своих.

Особенно запомнился Смоленский скит и это благодаря своему отшельнику о. Ефрему, о котором мы много слышали и у которого решили говеть.

Церковь Смоленского скита была воздвигнута Великим Князем Николаем Николаевичем, как подношение своему духовнику о. Ефрему. Она как снаружи, так и внутри блистала белизной и была убрана прекрасными иконами. При первом ее посещении, я заметила в ней букеты сирени у панихидницы и в алтаре, и это побудило меня нарвать большой букет ландышей, когда мы шли на исповедь.

После исповеди, о. Ефрем радушно пригласил нас в свою горницу испить чаю, на что мы радостно согласились. О. Ефрем со своей крупной осанкой сразу обращал на себя внимание, а его большие темно-синие глаза излучали притягательную силу.

За чаем мы разговорились. Узнав, что я петербурженка, а муж мой военный, что оба мы глубоко тоскуем по родине, близость которой мы ощущаем с особенной силой в этом русском уголке, о. Ефрем сам предался воспоминаниям и поведал нам свою интересную жизненную повесть.

Отец о. Ефрема был придворным служащим и крестным отцом его был В. К. Николай Николаевич, ставший впоследствии его духовным сыном.

Когда о. Ефрему было лет четырнадцать, родители его совершили поездку на Валаам и взяли его с собой. Валаамская обитель произвела на мальчика такое чарующее впечатление, что он просил его в ней оставить. Но родители отнеслись к этому как к мальчишеской фантазии и не предали ей значения. К тому же у них были совсем иные планы для будущего их единственного сына. Но через два года о. Ефрем один явился на Валаам и умолил игумена принять его послушником. Когда его родители приехали за ним, игумен им заявил, что он им сына против его воли не выдаст, так как считает, что в упорном желании юноши стать монахом проявляется воля Божья. Родители, которым не удалось уговорить сына поехать с ними, должны были вернуться в Петербург одни.

Отец о. Ефрема, бывший столь против его монашества, сам приехал к сыну после смерти жены, постригся в монахи и умер на Валааме.

Несмотря на то, что о. Ефрем с шестнадцатилетнего возраста жил на Валааме, среди простых людей, в нем сохранилась воспринятая с детских лет светскость и он всем обиходом резко отличался от прочей братии.

28-го июня, в день св. Сергия и Германа, который был монастырским праздником, из Сердоболя приехал Епископ Герман со свитой и было торжественное богослужение в большем соборе. Тут и случился у мужа инцидент с одним американцем.

Ожидая выхода Епископа Германа из своих покоев для прохождения в собор и совершения обедни, у входа в собор собралось много народа, в том числе и туристов, желавших посмотреть на редкостное для них зрелище. Среди них был высокий американец, который с сигарой во рту и, засунув руки в карманы, стоял у самого входа. Муж жестом руки показал ему, что надо вынуть сигару изо рта, но это не произвело на него никакого впечатления. Тогда я сказала ему на английском языке, которым муж не владел, что если он, не считаясь с тем, что это коробит православных, не перестанет курить, то муж выбьет ему сигару изо рта. Это заявление и накаленный вид мужа произвели на него нужное действие и он, вынув сигару, отошел в сторону.

На другой день мы с глубокой печалью покинули Валаам. Уезжая из этого уголка православной русской культуры, мы как бы вдвойне чувствовали себя эмигрантами, возвращаясь к повседневной жизни среди чуждого нам народа. Мы утешали себя тем, что мы обязательно вернемся при первом удобном случае на Валаам, не предполагая, что меньше чем через десять лет он, после проигранной Финляндией войны, попадет в руки коммунистической власти.

* * *

Вторую часть своего отпуска я брала в конце августа, чтобы провести первые две недели ранней осени, которая особенно хороша в Скандинавии, у наших друзей в шхерах. Мне хочется более подробно остановиться на этой семье, Ренквист, так как от А. В. Ренквист, окончившей с шифром Смольный Институт, я узнала как предано было финляндское население Императорскому Дому, пока близорукая политика первых десятилетий 20-го столетия не ожесточила финляндских патриотов против всего русского, что в известной степени отразилось и на отношениях к русским эмигрантам.

А. В. Ренквист рассказывала мне, что когда в Гельсингфорс дошел слух об убийстве Императора Александра II, все родители послали своих детей в школу в темных платьях. Альма Вильгельмовна, тогда десятилетняя девочка, помнила, как во всех окнах были зажжены свечи и как горько плакала ее мать, недавно овдовевшая и хлопотавшая о принятии своей единственной дочери в Смольный Институт на одну из стипендий, предназначавшихся финляндкам.

По инициативе самих финляндцев, без всякого побуждения со стороны русских властей, был произведен сбор на памятник убитому Государю. Была собрана большая сумма, на которую воздвигли прекрасный памятник на самой парадной площади города, так называемой Сенатской площади. С одной стороны этой площади высится красивый собор, постройки архитектора Энгельса; к нему с двух сторон примыкают здания университета и министерств в стиле ампир.

Памятник Александру II остался стоять на своем месте и после того, как Финляндия стала самостоятельной.

От пребывания в Смольном Институте у А. В. Ренквист остались самые светлые воспоминания. Она могла часами рассказывать о том, какая теплая атмосфера царила в Смольном, так что воспитанницы чувствовали себя членами большой семьи; о внимательном и заботливом отношении классных дам и преподавателей, которые старались установить способности учениц, чтобы дать им возможность усовершенствоваться в интересующей их области. Так сама А. В. Ренквист брала уроки музыки у прекрасного преподавателя и стала хорошей пианисткой.

Особенно яркими и праздничными были воспоминания о посещениях Смольного Института Императорской четой – Императором Александром III и Императрицей Марией Федоровной. Исключительным событием в жизни смолянки А. Розенберг (девичья фамилия А. В. Ренквист) было получение шифра из рук Государыни Марии Федоровны.

Для получения шифра девушек возили в Петергоф. После его раздачи следовало катанье по иллюминированному Петергофскому парку с его дивными фонтанами, а затем угощение и танцы, в которых участвовали молодые члены Императорского Дома. Таким образом, А. В. Ренквист довелось танцевать вальс с Наследником, будущим Императором Николаем II.

Годы, проведенные в Смольном, остались лучшими воспоминаниями А. В. Ренквист и она постоянно к ним возвращалась до глубокой старости.

* * *

Следующий 1933 год внес большие перемены в нашу жизнь с мужем. В марте скончался от кровоизлияния в мозг консул Балтис в возрасте 63 лет. Он скоропостижно умер в то время, как я еще не вполне оправилась от очень тяжелой инфлюенции, грозившей перейти в воспаление легких.

Так как я была единственной служащей консульства, на меня свалились все формальности в связи со смертью консула. Едва держась на ногах, я должна была отправить телеграмму в Министерство Иностранных Дел в Берне, поставить в известность о смерти Швейцарское Консульство в Гельсингфорсе, приняться за текущие дела. В ответ на мою телеграмму, Министерство поручило мне возложить венок на гроб Консула Балтис и выразить соболезнование его семье. К моей радости, гельсингфорский Консул прислал своего начальника канцелярии, чтобы оказать последнюю честь усопшему.

Швейцарское Министерство Иностранных Дел не могло сразу принять решение: назначить ли нового почетного консула в Або, или ликвидировать этот пост и сосредоточить все свое представительство в Финляндии в столице. В ожидании этого решения, я была назначена управлять Консульством под контролем Швейцарского Консула в Гельсингфорсе; этот контроль выражался, однако, лишь разговорами по телефону, а на практике я вела переписку непосредственно с Министерством, визировала паспорта, выдавала за своей подписью швейцарские паспорта и сносилась с местными властями.

Так прошло все лето, которое мы безвыездно провели в городе, так как я сама предложила Министерству не брать отпуска – иначе пришлось бы держать Консульство месяц закрытым. Осенью Берн решил ликвидировать свое представительство в Або, а меня перевести в свое Консульство в Гельсингфорс, предварительно разобрав весь архив Консульства с начала его существования. Мне были даны инструкции, какие бумаги надо было сжечь, какие отправить в архив Министерства в Берн, а какие перевести в Гельсингфорс. Разбор архива с 1914 года, т. е. почти за двадцать лет, занял у меня два месяца и лишь к середине декабря мы могли перебраться в финляндскую столицу.

* * *

Параллельно с ликвидацией Консульства, надо было позаботиться о сдаче дел по Русскому Благотворительному Обществу, что было до известной степени сложнее, так как все делопроизводство, организация базаров и вечеров и заведывание библиотекой лежали на моем муже и мне, как его возглавителях, а прочие члены Правления и рядовые члены содействовали нам, поскольку им оставалось времени от своих частных дел, вполне полагаясь на нашу инициативу. К тому же в Або было мало настоящих эмигрантов и значительная часть членов Общества состояла из русских женщин, вышедших замуж за финляндцев или финляндцев, проживавших раньше в России и сохранивших о ней столь теплые воспоминания, что они поддерживали деятельность в пользу эмигрантов.

Председательство до следующего годового общего собрания автоматически переходило к Вице-Председательнице, Н. В. Гер, урожденной Кучуковой. На нее можно было положиться. Бывшая смолянка, она поддерживала дружескую связь с семьей покойного Председателя Совета Министров П. А. Столыпина, в которой она была компаньонкой барышень Столыпиных по окончании института и преподавала их маленькому брату Аркадию. Она всегда активно участвовала в деятельности Общества, в особенности в устройстве вечеров.

Для библиотеки надо было снять помещение и перевезти шкафы с книгами с нашей квартиры, где она помещалась последние три года. После ликвидации Общества, через несколько лет после нашего переезда в Гельсингфорс, она была передана в собственность абосской городской библиотеке.

Члены Общества сделали нам милый подарок на память о нашей деятельности в Або и сопровождаемые добрыми пожеланиями пришедших нас проводить на вокзал, мы 18-го декабря покинули Або.

* * *

Через нашего представителя при Обществе Русская Колония, Н. К. Шубакова, мы знали, что в финляндской столице условия жизни для русской эмиграции совершенно иные, чем в Або. В то время как в Або русские исчислялись десятками, в Гельсингфорсе и его окрестностях проживала четверть всех русских, осевших в Финляндии после революции в числе двадцати тысяч человек. В Гельсингфорсе существовали различные эмигрантские организации, о которых я буду говорить ниже, был русский клуб с хорошей библиотекой, большим залом для лекций, биллиардом и карточной комнатой, были как финляндский, так и эмигрантский православные приходы, любительские драматические кружки и т. д.

Все это нас, конечно, привлекало, но посвятив благотворительной деятельности в Або в течение восьми лет все наше остававшееся от службы время, мы хотели немного отдохнуть и заняться устройством личных дел, прежде чем вновь отдаться общественной деятельности. Кроме того нам хотелось присмотреться к людям, стоявшим во главе организаций.

Переехав в Гельсингфорс перед самым Рождеством, мы первые дни спешно устраивали свою квартиру, чтобы встретить Праздник в благоустроенном новом гнезде. Сами праздники прошли в посещениях друзей и хороших знакомых, перебравшихся раньше нас из Або в Гельсингфорс. В первую очередь мы возобновили отношения с семьей Ермоловых, соседей Головиных по имению на Карельском перешейке, которые знали меня ребенком и встретили с распростертыми объятиями. Сам Е.Е. Ермолов был очень интересным человеком, типичным русским самородком. До революции он управлял всеми делами Елисеева, содержавшего всякие благотворительные учреждения, и тот его очень ценил. Когда Ермолов женился, Елисеев подарил ему к свадьбе квартиру в одном из своих домов и сто тысяч рублей.

С Нового Года, когда я стала служить в Швейцарском Генеральном Консульстве, а муж занялся налаживанием своей мастерской, мы стали столоваться в Русском Клубе, находившемся в двух шагах от моей службы. Я слышала потом от эмигрантов, приезжавших из Югославии и Франции, что ни в одной стране русского рассеяния не было столь уютного и хорошо организованного клуба.

Русский Клуб занимал в центре города большую квартиру. Три его комнаты были отведены под ресторан с буфетом. Стол был чисто русский, чрезвычайно вкусный и по очень умеренным ценам. Подавались и спиртные напитки.

Для нас было истинным наслаждением есть в чисто русской обстановке. Все служащие клуба были русские или хорошо знающие русский язык. Кругом звучала русская речь, не вызывая косых взглядов, которые приходилось перехватывать в ресторанах Або, где мы также всюду говорили между собой по-русски. В одной из комнат клуба висели портреты Императорской Семьи. Словом мы опять обрели уголок прежней России.

Но не долго пришлось нам оставаться в стороне от общественной жизни. В клубе муж встретился с однокашником, кадетом Псковского корпуса В. И. Гранберг, целиком ушедшего в организацию русских скаутов, и он привлек нас обоих в члены Общества Друзей Русских Скаутов, изыскивавшего средства для этого дела.

Но прежде чем перейти к текущей жизни Русской Колонии, свидетелями и участниками которой мы стали, я дам некоторые исторические сведения о том, как слагалась общественная жизнь русских эмигрантов в Гельсингфорсе. Эти сведения я получила от Ротмистра Д. Д. Кузьмина-Караваева, обосновавшегося в Гельсингфорсе, проявившего большие организаторские способности и много поработавшего на русскую эмиграцию в Финляндии.

* * *

Особый Комитет по Делам Русских в Финляндии.

Инициатива создания в Финляндии организации, которая взяла бы на себя попечение о проживающих в Финляндии русских, принадлежала члену Государственного Совета, Статс-Секретарю Трепову. Он пользовался большим авторитетом у германских властей, а влияние этих последних было в то время – 1917-1920 гг. – в Финляндии исключительно большое. При поддержке немцами его планов, Трепов встретил благожелательное и даже предупредительное к себе отношение и со стороны финского правительства. В качестве учредителей задуманной им организации А. Ф. Трепов пригласил Герцога А. Г. Лейхтенбергскаго, Епископа Серафима, Князя В. М. Волконского, Князя В. Н. Масальского, Барона Таубе и Ротмистра А. К. Панчулидзева.

После того, как финляндское правительство утвердило основные положения организации, получившей наименование «Особый Комитет по Делам Русских в Финляндии», 29-го ноября 1918 года состоялось первое официальное собрание ее Комитета, на котором было решено пополнить его состав Сенатором Андреевским, Князем К.Е. Белосельским-Белозерским, А. Ф. Гарфельд, В. К. Грубе, В. И. Гессен, А. А. Давыдовым, Ф. А. Добрыниным, Д. И. Засядко, Я. И. Савичем, С. Н. фон Шульман, В. П. Шубергским и Н. Н. Юденичем.

Было избрано Правление Комитета в лице А. Ф. Трепова, Князя В. М. Волконского, Князя В. Н. Масальского, Барона М. А. Таубе, Д. И. Засядко, Ф. А. Добрынина и А. Ф. Гарфельд. Епископ Серафим был избран почетным членом Комитета. Местопребыванием Комитета был выбран Выборг, с отделением в Гельсингфорсе. Управляющим делами Комитета был приглашен Полковник А. Н. Фену. От финляндского правительства на нужды Комитета было получено 500.000 марок.

Приблизительно в это же время начался съезд находившихся в Финляндии представителей промышленности и торговли. Дабы не допустить раскола эмиграции вследствие наличия двух организаций, преследующих в основном те же цели, по инициативе того же А. Ф. Трепова было решено предложить торгово-промышленникам войти в состав Комитета, с предоставлением им восьми мест. От них вошли в Комитет: А. В. Карташев, С. Г. Лианозов, А. Г. Малахов, А. П. Мещерский, Князь В. Ф. Оболенский, П. Б. Струве, В. С. Субботин и Ф. Ф. Утеман. Кроме того, в состав Комитета были кооптированы Граф А. А. Буксгевден и И. С. Иванов.

Однако промышленники высказались за то, чтобы А. Ф. Трепов, как заведомый германофил – а к этому времени Германия была побеждена – передал председательство кому-нибудь другому, тем более что и Председатель Совета Министров Финляндии Свинхувуд и окружавшие его лица, поддерживавшие А. Ф. Трепова, должны были покинуть свои должности и были заменены лицами другой ориентации.

Председателем Комитета был избран А. В. Карташев, его заместителями Князь Волконский и Э. К. Грубе. А. Ф. Трепов был избран в Комитет, но он отказался от дальнейшей в нем работы и был заменен В. Н. Троицким-Сенютовичем.

Новое Правление перенесло свою деятельность в Гельсингфорс, а в Выборге остался отдел Правления во главе с Товаршцем Председателя Э. К. Грубе. Полковник А. Ф. Фену, оставаясь Управляющим делами, переехал тоже в Гельсингфорс.

Главнейшей задачей Комитета в начале его деятельности было оказание помощи нуждавшимся эмигрантам. Было открыто несколько общежитий для офицеров, стремящихся попасть на фронт и оказывалась помощь семейным.

Финляндское Правительство отказалось выдавать ежемесячные субсидии или ссуды. Комитету удалось под поручительство деятелей промышленности и торговли получить в долг от Северного Объединенного Банка и от Гельсингфорского Акционерного Банка по одному миллиону марок от каждого. Часть этих денег, в размере одного миллиона, была передана Генералу Юденичу, объявленному Старшим Военным Начальником в Финляндии для подготовительных работ по организации Северо-Западной Армии.

Обращение к Правительствам Франции, Англии и Соединенных Штатов о выдаче ссуды в несколько десятков миллионов марок успехом не увенчалось. Но Американский Красный Крест предоставил в распоряжение Комитета запасы муки, сахара, сгущенного молока и сала, (какао только детям), выдача которых значительно помогла многим семьям в это тяжелое время.

Комитет обращался в поисках средств к представителям Русского Национального Правительства в Париже и Лондоне, а также к ряду финансовых деятелей, но помощь, получаемая от них была ничтожна и Комитет все время испытывал недостаток в средствах.

В июне 1919 года в Выборг приехал Барон Б. Н. Гревениц, который принял на себя обязанность вести текущую работу в Выборгском Отделе Комитета в качестве Помощника Управляющего Делами Комитета (А. Ф. Фену). Для более успешной работы Правления были образованы комиссии: 1) по выдаче пособий, 2) правовая, 3) продовольственная, 4) финансовая, 5) по делам печати и 6) школьная.

Отношения с финляндским правительством складывались не всегда идеально и бывали моменты, когда оно прямо обвиняло Комитет в том, что отдельные его члены ведут недопустимую политическую работу. В результате, три члена Комитета, граф А. А. Буксгевден, В. С. Субботин и А. К. Панчулидзев не только были вынуждены оставить Комитет, но им было предложено покинуть Финляндию.

Были также шероховатости между Комитетом и Генералом Юденичем, закончившихся тем, что Генерал Юденич, не удовлетворяясь помощью, оказываемой ему Комитетом, образовал при себе Политическое Совещание в составе следующих лиц: А. В. Карташева, С. Г. Лианозова, В. Д. Кузьмина-Караваева, М. Н. Суворова и П. К. Кондзеровского.

Между тем, работа Комитета все увеличивалась и увеличивалась. Особенно много внимания надо было уделять отправке офицеров-добровольцев в Северно-Западную и Северную армии. После же окончания гражданской войны было много хлопот с возвращением этих лиц в Финляндию и с обеспечением их существования.

В 1921 году, Комитету пришлось взять на себя заботу о кронштадских беженцах, бежавших в Финляндию после неудачи Кронштадского восстания.

Все это требовало средств. Улучшение настало с учреждением в Париже Совета Послов, от которого Комитет получал некоторое время ежемесячную субсидию. Представителем Совета Послов в Финляндии приехал Профессор Гримм. Наладились также деловые отношения с Русским Красным Крестом.

В 1928 г. Председатель Особого Комитета Полковник А. Ф. Фену уехал заграницу для частной деятельности. Его заменил Барон Б. Н. Гревениц и как Председатель Особого Комитета и как представитель Совещания Русских Послов в Париже.

Одновременно произошла смена на посту Президента Финляндской республики: вместо Стольберга президентом был избран Реландер. До своего избрания, он был Выборгским Губернатором, и у Барона Б. Н. Гревениц были очень хорошие с ним отношения. Барон Гревениц попросил аудиенции у Президента Реландер и вел с ним в течение двух часов беседу об отношениях будущей свободной России и Финляндии. После этой аудиенции, Гревениц написал подробный отчет о ней Совещанию Послов в Париже, и, не рискуя послать его по почте, доверил его французскому военному атташе, уезжавшему в Париж и обещавшему лично доставить его по адресу.

Через некоторое время, в газете «Правда» был напечатан полностью доклад Барона Гревениц Гирсу, Председателю Совещания Русских Послов в Париже. Одновременно Советский Посол в Финляндии предъявил финляндскому правительству ноту с требованием разгона всех русских организаций, занимающихся политической деятельностью. Финляндское правительство было в полной панике, особенно был возмущен Министр Иностранных Дел Ялмар Прокопе. После длительных переговоров Правительства с Президентом Реландер, было решено немедленно распустить Особый Комитет и предложить Барону Гревениц покинуть Финляндию.

Но одновременно было предложено Особому Комитету подать заявление об открытии нового Особого Комитета с новым составом правления. Социальный Министр утвердил новый устав в 1928 году. Председателем нового Особого Комитета был избран Профессор Г. Ф. Цейдлер, известный хирург, который в Финляндии не имел права практики, хотя и был финляндским уроженцем, потому что от него требовали пересдачи экзаменов по медицине, что он считал ниже своего достоинства.

Барон Б. Н. Гревениц оставался заграницей около года. Он вернулся затем в Финляндию частным порядком. Когда на посту Министра Иностранных Дел Прокопе сменил Гольсти, решили смотреть сквозь пальцы на работу Барона Гревениц в Правлении Особого Комитета, а с 1933 года он опять вошел в Правление уже официально и руководил деятельностью Особого Комитета.

С 1928 года Представителем Особого Комитета в Гельсингфорсе, после отъезда Полковника А. Н. Фену заграницу, был А. Ю. Буш, бывший крупный чиновник Министерства Финансов. После его смерти в 1932 году, Представителем Особого Комитета стал Барон С. В. Унгерн-Штернберг, бывший чиновник особых поручений при Губернаторе Нюландской губернии (губернский город Гельсингфорс). Когда он умер в 1936 году, Представителем Особого Комитета стал Ротмистр Д. Д. Кузьмин-Караваев. В 1939 году, когда началась война Финляндии с Советским Союзом и Правление Особого Комитета переехало из Выборга в Гельсингфорс, Кузьмин-Караваев стал Управляющим Делами Комитета и первым сотрудником Барона Гревениц.

До 1939 года существовало одно убежище для неимущих русских престарелых эмигрантов в Халлила на шестьдесят человек. Управляющим его был полковник В. А. Балицкий. С началом войны пришлось это убежище эвакуировать и для него удалось найти помещение под Борго (маленький городок в часе езды по железной дороге от Гельсингфорса) в имении крупного помещика Эклев, женатого на дочери Полковника Фену.

Лишенные своих дач и имений на Карельском Перешейке, который по мирному договору отошел к Советскому Союзу, масса русских беженцев появилась в Гельсингфорсе. Они не имели ни крова над головой, ни средств к существованию и выяснилась необходимость второго убежища. Финляндское правительство отпустило на него средства. Переговоры велись с Президентом Республики Кекконен, который был в то время Председателем Комитета Помощи Эвакуированным из занятых большевиками частей Финляндии. На помощь пришла также г-жа Нобель из Стокгольма. Удалось найти подходящий дом, который был приспособлен для убежища в 1940 году. Первым его Заведующим стал Генерал Явид (последний Командир Лейб-Гвардии 1-ой Артиллерийской бригады).

После второй мировой войны задача Особого Комитета сводится к содержанию этих двух убежищ для престарелых русских и средства на них отпускаются финляндским правительством. Но этих средств не хватает и они пополняются пожертвованиями.

Русская Колония в Финляндии.

Наряду с Особым Комитетом по Делам Русских в Финляндии, в 1918 году было основано в Гельсингфорсе общество «Русская Колония в Финляндии”, имевшая задачей объединить оставшихся в Финляндии русских, как проживавших в ней до революции, так и обосновавшихся в ней в качестве эмигрантов, и оказывать им материальную и моральную поддержку.

Контингент русских, проживавших в Финляндии до революции, состоял из местного русского купечества, чиновников и персонала учебных заведений. Их было два: Александровская мужская и Мариинская женская гимназии.

Не чувствуя достаточного контакта с эмигрантами – бывшими военными и представителями чиновничества, а также свободных профессий – купечество уже в 1920 году вышло из Русской Колонии и образовало «Русский Купеческий Клуб”.

В 1924 году приехал в Финляндию эмиссар Генерала Врангеля, генерал Я. Д. Юзефович, с целью открыть отделение Обще-Воинского Союза. Финляндское правительство отрицательно отнеслось к этой инициативе и когда Генерал Юзефович вместе с Полковником Фену посетил Нюландского Губернатора Яландер и указал, что в интересах финляндских властей, чтобы проживающие в Финляндии русские офицеры были бы зарегистрированы и объединены, тот им возразил, что уже существует зарегистрированное общество «Русская Колония в Финляндии”, которое должно объединить и офицеров.

Проживающие в Гельсингфорсе русские офицеры стали записываться в «Русскую Колонию», но это не входило в интересы Совета, возглавлявшего эту организацию. Совет боялся усиления эмигрантского элемента и стал отклонять прием новых членов. К этому времени образовалась группа членов Колонии, оппозиционно настроенная против линии, которой придерживался Совет и в 1925 году ему было выражено недоверие. Председатель Совета Р. К. Раупах, б. военный следователь и юрисконсульт мужской русской гимназии, покинул свой пост и ряды Колонии вместе с несколькими сотрудниками. Совет общества «Русская Колония” изменил свой характер и его председателем был избран Граф В. А. Буксгевден, б. чиновник Министерства Двора, а во время войны офицер штаба Генерала Лечицкого (командующего IX армии).

Новый состав Совета Русской Колонии решил расширить деятельность общества, открыть клуб и Благотворительный Отдел, во главе которого встала Ольга Александровна Кузьмина-Караваева, внучка популярного в Финляндии генерал-губернатора гр. Гейден, и жена выше упоминаемого ротмистра Д. Д. Кузьмина-Караваева.

Граф В. А. Буксгевден был председателем общества «Русская Колония в Финляндии» с 1925 по 1932 год.

В 1932 году на его место был избран Барон Р. А. Штакельберг, начальник Походной Канцелярии Министерства Двора в звании церемониймейстера. Его кандидатура была выставлена ввиду того, что он имел большие связи в финляндских промышленных кругах и мог таким образом привлекать пожертвования. Он оставался на этом посту до своей смерти, последовавшей 3-го сентября 1940 года.

Его преемником был избран Полковник М. Б. Небо, который председательствовал до 1942 года. После него председателем был Граф В. А. Буксгевден, занимавший этот пост до своей смерти в 1944 году.

Перемирие между Советским Союзом и Финляндией было заключено в сентябре 1944 года, после чего в Финляндию прибыла Советская Контрольная Комиссия, возглавляемая Генералом Ждановым, который стал по существу диктатором в Финляндии и диктовал свои требования финляндскому правительству.

19-го января 1945 года, под давлением Советского правительства, общество «Русская Колония в Финляндии» было закрыто, так же как и прочие русские организации, за исключением Особого Комитета.

За время своего существования, у общества «Русская Колония” были корректные отношения с финляндскими властями. Это объясняется тем, что этим последним было легче наблюдать за эмиграцией, объединенной в Колонии.
С 1925 года общество «Русская Колония” устраивала ежегодно благотворительные вечера для усиления средств в одном из самых больших ресторанов Гельсингфорса; эти вечера хорошо посещались финляндской публикой, в особенности теми финляндцами, которые служили или жили раньше в России.

Трудовая Секция Русской Колонии.

Приблизительно в 1920 году образовалась в Гельсингфорсе Русская Трудовая Артель, которая для начала, купив лошадь с телегой, занималась доставкой на рынок продуктов русских огородников. Из этого начинания ничего не вышло и в 1925 году новый состав Совета Русской Колонии открыл Трудовую Секцию. Сперва ее деятельность ограничивалась тем, что специальный уполномоченный Н. П. Пастернак устраивал безработных русских в крупных финляндских предприятиях. Позднее, уже в 30-х годах, когда новое помещение клуба это позволило, стали устраиваться ежегодно предрождественские базары, на которых продавались изделия русских беженцев, главным образом с Карельского перешейка, где много осело русских, имевших там до революции свои имения и дачи.

Был открыт ряд мастерских, но из них развилась только игрушечная, под руководством Полковника Генерального Штаба С. Э. Виттенберга, просуществовавшая до самой его смерти в 1961 году.

Офицерские организации.
1)Объединение офицеров Императорской Армии и Флота.
Его председателями были: Генерал К. М. Адариди, Генерал Иван Р. Эттер (оба Лейб-Гвардии Семеновского полка) и Генерал Ю. А. Явид (последний командир Лейб-Гвардии 1-ой Артиллерийской Бригады).

Это объединение было создано только в 30-х годах, когда мы уже жили в Гельсингфорсе и мой муж, Подполковник С. С. Еленевский, был одним из его самых энергичных инициаторов, и я вернусь к этому вопросу позже.

2)Объединение Кавалерии
основанное в 1929 году на базе б. юнкеров Николаевского Кавалерийского Училища.
Почетным его Председателем был Генерал В. А. Альфтан, Председателем Полковник В. Э. Гогенталь и секретарем Калитан В. И. Гранберг.
3)Морское Объединение, распавшееся на две группы:
а) Кают-Компания Морских Офицеров, состоявшая преимущественно из финляндцев, служивших до революции в русском флоте. Во главе ее стоял б. Старший Лейтенант Г. Р. Геккерт, ставший первым командующим финляндского флота после отделения Финляндии от России.
б) Морские офицеры-эмигранты, во главе которых стоял Капитан 1-го ранга П. В. Вилькен.

Празднование Корпусного Праздника 6-го ноября ст. ст. устраивалось обеими организациями совместно.
4)Неофициальный Отдел Обще-Воинского Союза
возглавлялся артиллерийским Генералом Ф. А. Чижиковым.
5)Был Отдел военно-учебных курсов Генерала Головина.

Учебные заведения.

До революции просветительная деятельность среди русских в Финляндии велась Александровской мужской и Мариинской женской гимназиями.
Гельсингфорская Александровская Гимназия Министерства Народного Просвещения начала строить новое помещение в 1916 г. и постройка этого дома была закончена к концу 1917 г. По русским законам, этот дом, строившийся на казенные деньги, мог быть передан Министерству Народного Просвещения лишь после осмотра его и приема специальной Комиссией Государственного Контроля. Заинтересованным лицам удалось его отстоять и он был признан финляндским правительством как частная собственность учителей гимназии. Эти последние продали здание Финляндскому Военному Министерству, а деньги поделили между собой. Это вызвало большое возмущение в русских кругах Финляндии и в выходящей в то время гельсингфорской газете «Русская Жизнь” была поднята компания, в результате которой несколько учителей отказались от выданных им денег и открыли на них русскую гимназию. Помещение для нее было предоставлено в приходском доме. Ректором новой гимназии стал В. М. Попов, учитель географии.

Эта гимназия просуществовала до середины 1930-х годов, когда, за отсутствием учеников, была закрыта.

Великолепно оборудованное здание русской гимназии, проданное Военному Министерству Финляндии, было приспособлено под финляндский кадетский корпус. Позднее в этом здании помещался зоологический музей.

Русские скауты в Финляндии.

Г. Н. Николаев, принимавший участие в скаутской организации в России, обосновавшись после революции в Финляндии, собрал небольшую группу мальчиков и девочек для организации русских скаутов в Финляндии. В эту группу вошли оба сына Полковника С. Э. Виттенберга, о котором упоминалось выше в связи с игрушечной мастерской.

Видя, что у Николаева дело не особенно ладится, Полковник Виттенберг взял организацию русских скаутов в свои руки и вступил в переговоры с финляндским правительством, не считавшим возможным зарегистрировать отдельно отряд русских скаутов.

В Финляндии имелось три секции скаутов: финская, шведская и свободная, во главе которой стоял доктор Доннер. Отряд русских скаутов был принят в свободную секцию на автономных началах.

Помещение для скаутов было получено в Табуновском училище – приходской школе для малолетних, типа народной школы. Мастерских оборудовано не было, но дети воспитывались в русском духе, их знакомили с русской историей, обучали русским песням, и занимались с ними гимнастикой.

После приезда в Гельсингфорс Капитана В. И. Гранберга, финляндского уроженца служившего в русской гвардии, в 1-ом Его Величества Стрелковом полку и участвовавшего в белом движении, в Северо-Западной Армии, он стал верным помощником Полковника Виттенберга и большую часть своего свободного времени посвящал скаутам.

Драматические кружки и др. художественные объединения.

В Гельсингфорсе было три драматических любительских труппы:
1)Русский Драматический Кружок, основанный в 1920 году;
2) Драматический Кружок имени Ведринской и
3)Драматический Кружок при Организации молодежи «Звено”.

Было литературно-художественное общество «Веретено”.

В Гельсингфорсе основалось также Общество Русских Художников, устраивавшее ежегодно интересные выставки.
Существовал хороший русский смешанный хор, а также хор балалаечников, под управлением Губерта.

* * *

Так была налажена жизнь русских эмигрантов в Гельсингфорсе, когда мы в нем обосновались в декабре 1933 г.

После нескольких месяцев, посвященных устройству наших личных дел, мы вступили в общество «Друзей Русских Скаутов», председательницей которого была Баронесса Е. И. Майдель.

На обязанности этого общества лежало приискание средств для этой организации и празднование в клубе Дня Покровителя скаутов св. Георгия, 23-го апреля, после ежегодного парада, имевшего место в этот день.

Приятно было видеть, как четко шел на парад русский скаутский отряд с Полковником С. Э. Виттенбергом и Капитаном В. И. Гранбергом во главе. Своей подтянутостью он выгодно отличался от финляндских скаутов. День парада был обыкновенно солнечным и настроение приподнятым.

После парада в Русском Клубе устраивался для скаутов чай, к которому дамы Общества Друзей напекали сладких булок, ватрушек и тортов, наделывали бутербродов, накупали сластей. Все это с наслаждением поедалось скаутской молодежью.

Напившись чаю, скауты пели всякие русские народные и патриотические песни, глаза их блестели, щеки горели и на минуту забывалось, что мы в чужой стране, на положении терпимого элемента и мы видели в этих русских подростках нашу смену.

В 1937 г. русские скауты, в сопровождении баронессы Майдель и Капитана Гранберга ездили на Валаам. Монастырь произвел на эту молодежь сильнейшее впечатление. У вечерних костров они жадно слушали Гранберга, рассказывавшего им о русских монастырях и об их просветительной деятельности. На Валааме эти юноши и девушки, выросшие заграницей, соприкоснулись с чисто русской атмосферой и она их захватила.

Для сбора средств общество «Друзей Русских Скаутов” устраивало концерты. На одном из них выступал Димитрий Смирнов, приехавший из Эстонии. Для тех, кто слышал его в дни его расцвета, было более чем грустно слушать его теперь. Даже его искусство петь не могло скрасить его почти полное отсутствие голоса. Публика ему сильно аплодировала, в память его блестящего прошлого, но у многих пожилых слушателей были слезы на глазах.

После концерта, в «Русском Клубе» был устроен ужин в его честь. Мне пришлось сидеть против него по длинной стороне стола и у нас завязалась беседа. Смирнов мне жаловался на свое тяжелое нравственное состояние, говорил, что он знает, что ему больше не увидеть России, без которой жизнь потеряла для него всякий смысл и ему оставалось только доживать свой век среди чуждых по духу людей. Я ему очень сочувствовала, так как у меня самой часто бывало подобное настроение. Каково же было мое разочарование, когда я узнала, что через несколько месяцев после своего выступления в Гельсингфорсе, Смирнов женился на 18-летней, кажется эстонке...

* * *

Как я указывала выше, при обществе «Русская Колония” был основан Благотворительный Отдел, который возглавила Ольга Александровна Кузьмина-Караваева, жена Ротмистра Д. Д. Кузьмина-Караваева, урожденная графиня Гейден.

Ее дедушка был Генерал-Губернатором Финляндии в конце прошлого столетия и несмотря на то, что отношение финляндцев к России стало портиться в связи с урезыванием их прав, он сумел завоевать громадную популярность и финляндцы сохранили о нем благодарную память. Нам рассказывала его другая внучка, с которой мы познакомились в одно из наших путешествий в Рим, что однажды в конце двадцатых годов она поехала в Гельсингфорс, чтобы погостить у своей двоюродной сестры, О. А. Кузьминой-Караваевой. Так как средства у нее были очень скромные, она ехала вторым классом на пароходе. За обедом, капитан парохода посадил ее за свой стол и справился, в родстве ли она с бывшим Генерал-Губернатором Финляндии. Узнав, что она его внучка, он приказал отвести ей каюту первого класса и прислал в нее фрукты и прохладительные напитки. «Вы окажете мне честь, приняв мое гостеприимство”, сказал он гр. Гейден.

Ольга Александровна Кузьмина-Караваева была идеальной председательницей Благотворительного отдела и всецело посвящала ему все свободное от уроков музыки время. Она лично посещала лиц, подававших прошения о вспомоществовании, чтобы убедиться в их нуждах, и докладывала о них дамам Благотворительного комитета, которые вместе с ней распределяли затем пожертвования.

При Благотворительном Отделе был также вещевой склад, из которого выдавались вещевые пособия.

Как уже было указано, ежегодно устраивались благотворительные вечера, приносившие до 40.000 марок.

Эти вечера устраивались Председателем Русской Колонии в сотрудничестве с некоторыми членами этого общества, с непременным участием О.А. Кузьминой-Караваевой и гр. Е. А. Буксгевден.

Художественная часть программы была в руках балетмейстера финской оперы Г. Э. Ге и А. Н. Сакселин, начавших свою балетную карьеру при Мариинском театре в Петербурге.

* * *

Как я уже упоминала, в Финляндии было меньшинство православного вероисповедания. После того, как Финляндия стала самостоятельной, Финляндская православная епархия взяла в свое ведение все православные церкви, ввела новый стиль и предписала, чтобы службы на славянском языке чередовались со службами на финском языке. Русские эмигранты стали себя чувствовать чуждым элементом и в 1929 г. была основана в Выборге эмигрантская община, подчиненная Епископу Евлогию.

В Гельсингфорсе был основан подотдел православной Выборгской общины, возглавлявшейся о. Светловским. Настоятелем Гельсингфорской православной общины стал о. Николай Щукин, очень светлая личность. В прошлом артиллерийский чиновник, он принял священство в Кронштадте в 1920 г., когда, как известно, священники подвергались большим преследованиям. После кронштадтского восстания, о. Щукин попал в Финляндию. Глубоко верующий, о. Николай не признавал святошества и, как и во времена своей военной службы, любил бывать в обществе военных и не отказывался от выпивки. Этим он располагал к себе всех и это нисколько не мешало видеть в нем доброго пастыря, к которому можно было обратиться в минуты душевной тревоги.

Когда мы переехали в 1933 г. в Гельсингфорс, Община помещалась в более чем скромном деревянном доме, в рабочем квартале. По сравнению с великолепным собором, она производила очень бедное впечатление, но при виде расписанных трудами прихожан царских врат и многочисленных икон на ее стенах, самодельных подсвечников и прочей церковной утвари, невольно поддавался атмосфере любви и жертвенности прихожан к своей церкви и становилось тепло на душе.

Руководители Общиной собирали, однако, упорно средства и в 1936 г. была построена небольшая каменная церковь в новгородском стиле, всегда переполненная молящимися.
У Общины был очень недурной смешанный хор, который не мог, однако, сравниться с великолепным хором Собора.

* * *

Зимой 1934 г., месяца через три после нашего переезда из Або в Гельсингфорс, приехала певица Плевицкая и дала три концерта. Эти концерты были большим событием в жизни русской эмиграции, да и не только ее. Многие финляндцы, слышавшие ее раньше в России, пришли на эти концерты; на одном из них сам Маршал Маннергейм сидел в первом ряду и так же с жаром аплодировал, как и прочая публика. Когда Плевицкая пела песню: «Я тогда еще молодушкой была, наша армия в поход куда-то шла”, она все время смотрела в сторону Маннергейма и у него был взволнованный вид. Наверное, вспоминалось ему, финляндскому маршалу, как он был блестящим кавалергардом и русская армия была также «его” армией.

Голос Плевицкой еще прекрасно звучал, а исполнение было мастерским. На меня особенное впечатление произвело ее исполнение песни «Замело тебя снегом Россия”. Тогда показалось бы чудовищным, если бы кто-нибудь сказал, что эта русская женщина, с рыданием в голосе певшая о страдающей родине, уже приготовляется к участию в предательстве одного из русских белых вождей в Париже.

* * *

Быстро прошла первая зима в финляндской столице. Приближалось лето и вставал вопрос где провести летние каникулы. Ввиду того, что я в предшествующем году совсем не пользовалось отпуском, Швейцарское Министерство Иностранных Дел дало мне двойной отпуск, т.е. восемь недель, из которых я решила шесть недель взять летом и две недели оставить на осень. Муж мог также себе позволить шестинедельное отсутствие, так как мастерская его еще не начала работать полным ходом.

Когда наш большой друг, финляндец Э. И. Тальгрен, бравший у меня уроки русского языка в Або, а теперь служивший в туристическом бюро, узнал о нашем желании провести наш летний отпуск в деревне, но с комфортом, он стал нам советовать поехать в пансион Баронессы Кнорринг в восточной Финляндии. Когда мы от него услышали, что Баронесса Кнорринг вдова русского морского офицера и что в ее пансионе два стола – финляндский и русский – мы сразу решили провести наш отпуск в ее «Кивимяках”.

Между прочим, я очень гордилась своим учеником Тальгреном, так как он настолько овладел русским языком, что во время советско-финляндской войны был официальным военным переводчиком.

Правда его знания русского языка не всецело моя заслуга, так как имея необычайный интерес и тяготение ко всему русскому, Тальгрен постоянно бывал в русском обществе. Он снимал комнату в нашей семье, когда служил в банке в Або, а у нас, как я упоминала выше, встречались все интеллигентные русские эмигранты, проживающие в Або.

И вот за неделю до Иванова Дня, мы слезали с поезда на станции «Кивимяки”, на которой нас встретил кучер Густав с лошадью. Пять километров от станции мы ехали чудным хвойным лесом и подъехали к красивой двухэтажной даче на высоком берегу, с которого открывался живописнейший вид на громадное озеро Кивиярви с большим количеством островков. Дача была построена отцом Баронессы Кнорринг, богатым маклером, с большим количеством комнат, прекрасно обставленных. Оставшись вдовой, баронесса решила открыть пансион в этой даче и построила на том же участке еще другую дачу в два этажа в норвежском стиле. Она могла принимать одновременно до сорока человек пансионеров. Ее верными помощницами в этом начинании были две сестры, служившие у нее еще до революции, одна в качестве кухарки, другая горничной. Кухарка была «за повара” как говорили в Петербурге, и стряпала бесподобно. Баронесса нанимала в сезонное время ей в помощницы кухарку-финку, хорошо готовившую финские блюда, так что стол был первоклассный и на все вкусы.

Баронесса нам отвела бывшую спальню своих родителей, с двумя прекрасными кроватями, зеркальным шкафом, оттоманкой и письменным столом. Комната эта помещалась во втором этаже и с ее балкона открывался дивный вид на озеро.

Состав пансионеров был также приятным. Высокая плата исключала возможность пребывания в пансионе для рабочих и представителей мелкой финляндской буржуазии. Кроме того и сама Баронесса Кнорринг не сдавала комнат, не наведя справок о гостях, так что у нее можно было встретить только «сливки” финляндского общества, а также отдельных эмигрантов, заработок которых позволял им отдыхать в этом первоклассном пансионе.

В это лето 1934 г. на наше счастье, среди пансионеров было значительное число русских. Здесь мы познакомились с очень приятной четой, которая стала нашими закадычными друзьями: юристом 3. Г. Лундквист, третьим директором Казначейства, и его женой, петербурженкой.

Софья Алексеевна Лундквист, дочь офицера, татарина Ядыга, и польской дворянки, хотя и не была русской по крови, была стопроцентной русской по темпераменту, по сердцу и уму. 3. Г. Лундквист был ее вторым мужем. ее первый муж Белоусов, умерший всего 37-и лет, имел большое издательство в Петербурге. У них было двое детей: сын Лев, погибший 19-ти лет при большевиках, и дочь Тамара. 3. Г. Лундквист вызволил ее из России в 1920 году, удочерил и любил ее без памяти. Осенью 1933 г. Тамара погибла и причина ее смерти не могла быть выяснена. На мостках у залива под Гельсингфорсом нашли ее шляпу и сумочку, а затем извлекли ее тело из воды. Так как она была совсем одна и никого по близости не было, так и не узнали: покончила ли она с собой или потеряла сознание от солнечного удара и упала в воду.

София Алексеевна была еще совсем под впечатлением смерти своей дочери и выглядела подавленной. Только временами она оживала, в особенности вспоминая концерты Плевицкой и так мастерски подражала ей, что несмотря на совсем другую внешность, казалось, что видишь перед собой знаменитую певицу.

3. Г. Лундквист был из числа финляндцев, любивших Россию. Служа в Финляндском Сенате, он был командирован в 1911 г. в Петербург в Министерство Земледелия и там познакомился с Софией Алексеевной. Несмотря на высокий пост, который он занимал, он любил бывать среди русских, никогда не стеснялся говорить по-русски. Мне не нравилось только, что он был масоном. Но масонство сильно распространено как среди финляндцев, так и среди шведов, и теперешний король Густав VI Адольф также масон высокой степени.

В начале июля, когда пансион был заполнен, Баронесса Кнорринг устроила на большой крытой веранде выставку работ молодого беженца Макса Лео. Его отец был профессором латинского языка в Петербурге и женатым на прекрасной пианистке. У них было трое детей: два сына и дочь. Незадолго до революции Лео купили участок земли по соседству с Баронессой Кнорринг и построили скромную дачу. После революции они в ней обосновались. Сам Лео, уже преклонного возраста и слабого здоровья, не был способным на физический труд, а по профессии не мог устроиться, не зная местных языков. Его жена зарабатывала зимой, играя на рояле в кинематографе в Выборге, дети учились в русском училище в Перкиярви. Окончив среднюю школу, они старались помочь родителям, зарабатывая как могли. Макс Лео чувствовал в себе недюжинные способности к живописи и баронесса устроила выставку его работ, чтобы заинтересовать им кого-нибудь из своих богатых пансионеров. Действительно, несколько выборгских дам, проживавших в пансионе, сговорились между собой, чтобы дать Максу Лео возможность учиться в Школе живописи в Выборге. Когда началось переселение из Финляндии в Германию лиц немецкого происхождения, он уехал в Берлин и через два года мы получили от него каталог с его выставки картин, из которых несколько были куплены для канцелярии Гитлера. Несомненно, что у него был большой талант. До нас дошли через его родственников слухи, что он был призван немцами на военную службу и, по-видимому, погиб.

На выставке его работ в «Кивимяках», мы купили его акварель, копию с картины леса в весенний разлив художницы Федоровой и эта картина по сегодняшний день украшает стену одной из наших комнат.

Сестру Макса, Наташу, мой муж взял портнихой в свою мастерскую.

Подобно Баронессе Кнорринг, многие русские, имевшие до революции нарядные дачи или имения в Финляндии, главным образом на Карельском перешейке, превратили их в пансионы. На Карельском перешейке многие петербуржцы охотно проводили лето ввиду живописной местности, хороших морских купаний и близости к столице. И известный писатель Леонид Андреев, и художник Репин имели дачи в этой части Финляндии.

* * *

Зимы с 1935 по 1938 годы включительно протекали очень оживленно в Гельсингфорсе. Нарядные вечера в пользу «Благотворительного Отдела”, предрождественские базары, многочисленные русские спектакли сменяли одни других.

В финляндской столице было три драматических труппы, которые насчитывали несколько очень талантливых актеров. Среди них стоит упомянуть А. Л. Баумгартена, б. лицеиста, прекрасного комика и обладавшего недурным голосом. Он был прямо великолепен в роли «Городничего” и выступал с большим успехом в оперетке «Гейша”. Затем двое братьев Щепанских и жена старшого Ирина. Она была талантливой артисткой; к сожалению, ее исключительно некрасивая внешность, которую нельзя было скрасить никаким гримом, не позволяла ей исполнять роли молодых девушек и женщин. Младший брат ее мужа, талантливый артист, был в то же время хорошим режиссером. Запомнилась его постановка «Чертова колеса” Ренникова, в котором он сам исполнял роль черта. Наконец прекрасной исполнительницей бытовых ролей была С. И. Студницкая.

Помимо ежегодно устраиваемых выставок художников-эмигрантов, среди которых самым талантливым был акварелист В. П. Семенов Тянь-Шанский, сын известного исследователя, за эти годы состоялись две очень интересные выставки: одна Богданова-Бельскаго, жившего в Риге, и Репина, которая состояла главным образом из рисунков и набросков.

Вогданов-Вельский привез большую коллекцию картин, сочных по краскам и разнообразны по содержанию. Исключительно хороша была крестьянских детей в церкви у иконы Божьей матери. В их глазах замечательно отражались огни свечей, горевших перед образом. Затем картина, изображавшая детишек, едущих на розвальнях, другая детей, катающихся на салазках на опушке леса в мартовский день, с голубыми тенями на снегу. Красочность картин Богданова-Бельского всегда была поразительной.

На выставке Репина мы познакомились с его дочерью Верой Ильиничной. Видя, что мы подолгу задерживаемся у выставленных набросков, – а народу в это время было мало на выставке – она подошла к нам и стала объяснять для какой картины были сделаны какие наброски, и обошла с нами всю выставку. Прощаясь, она пригласила нас посетить их дачу «Пенаты”, чего нам, к сожалению, не удалось сделать.

Все русские организации делали взнос на устройство «Дня Русской Культуры». Организационная работа лежала на специальной комиссии, избиравшейся ежегодно. «День Русской Культуры” посвящался либо юбилею события из истории России, либо одному из русских писателей, как например Пушкинский или Лермонтовский День. Начиналось празднование чтением доклада на эту тему. Затем шло концертно-художественное отделение. Заканчивалось торжество апофеозом в честь России, которую олицетворяла молодая эмигрантка в национальном костюме.

* * *

С начала эмиграции и до второй мировой войны, Финляндию посетили видные личности, как-то писатель Зайцев, Константинопольский Патриарх и Епископ Иоанн Шаховской, а также знаменитые артисты как В. и М. Фокины, балерина Карсавина, певица Кузнецова с Поземковским, певица Плевицкая и певец Д. Смирнов.

В начале 1930-х годов в Финляндию бежали из Советского Союза известные братья Солоневичи, которые задержались в ней год. Они читали доклады о положении в России, которые посещались с большим интересом, так как давали сведения из первых рук. Солоневичи были убежденными антикоммунистами и призывали к борьбе с советской властью.

Интересные доклады делались также Генералом Добровольским, б. военным прокурором. Он был из числа двадцати лиц, выданных в 1945 г. советским властям и умер в тюрьме.

Как я упоминала выше, в 1930-х годах мой муж, Подполковник С. С. Еленевский, обратился к Генералу К. М. Адариди, (Лейб-Гвардии Семеновского полка), с которым у него были дружеские отношения, с предложением образовать объединение проживавших в Финляндии бывших русских военных. Генерал Адариди, которому предложение мужа пришлось по душе, созвал нескольких офицеров для обсуждения этого вопроса. Было выработано положение и создано «Объединение Русских Офицеров”. Первым его председателем был Генерал К. А. Адариди, затем Генерал Иван Эттер, также Лейб-Гвардии Семеновского полка и Генерал Ю. А. Явид, Лейб-Гвардии 1-ой Артиллерийской Бригады.

В Финляндии проживали после революции около двадцати генералов.

Ежегодно Объединение устраивало обеды в Русском Клубе для своих членов, на которые всегда приходили бывшие офицеры финляндских войск. На одном из таких обедов один финляндец, Генерал Мунк, поднял бокал за русскую армию, в которой никогда не бывало дискриминации иностранных элементов, часто не владевших даже в совершенстве русским языком, так что все чувствовали себя в ней ее равноправными членами.

Из русских начинаний в Финляндии следует упомянуть о «музее» Капитана В. И, Гранберга, о котором упоминалось выше в связи с русскими скаутами в Финляндии.

Убежденный монархист и глубоко чтя русское военное прошлое, он стал систематически коллекционировать материалы, касавшиеся Царской семьи, русских военных корпусов и юнкерских училищ, а также отдельных полков. С громадным терпением он собирал газетные вырезки и открытки и составлял из них альбомы. Для получения этих материалов он, как он сам говорил, исползал чердаки дач и имений на Карельском перешейке. Ему удалось также получить прекрасные портреты Царской семьи и членов Императорского дома, которыми были завешены стены его комнаты. У него были ценные книги по военным вопросам, как-то история в семи томах Эриванского полка, старейшего полка русской армии, и история Нижегородского полка.

Рассматривая его альбомы, можно было с головой погружаться в русское военное прошлое.

* * *

Не могу не упомянуть о моей службе в Швейцарском Генеральном Консульстве, так как она дала мне возможность убедиться, как осевшие в дореволюционной России иностранцы любили нашу родину и русских, как им нравился наш уклад жизни и как они в сущности обрусевали.

Консульство возглавлялось почетным Генеральным Консулом Фацер, имевшим большое музыкальное дело. Его начальник канцелярии, А. А. Вегмюллер, был тесно связан с Россией, вернее с Петербургом, где его отец занимал место технического руководителя Экспедиции по изготовлению государственных бумаг. Он учился в Реформатском Училище до тринадцати лет, когда семья Вегмюллера в 1918 году репатриировалась в Швейцарию, и хорошо говорил по-русски.

А. А. Вегмюллер был женат на прибалтийской немке, отец которой имел ювелирное дело в Кронштадте, так что до ѴI-го класса она училась в русской гимназии, вплоть до 1918 года, когда ее семья тоже вернулась на родину, в Эстонию. Дом Вегмюллера в Гельгингфорсе был поставлен совсем на русскую ногу, у них была и русская прислуга, так что мы с мужем чувствовали себя чрезвычайно у них уютно и очень с ними подружились, что благоприятно отражалось и на служебных отношениях.

Начала я служить перед самым Новым Годом (1934 г.) и первое время сам Вегмюллер принимал посетителей. Каково же было мое изумление, когда в первые дни после Нового Года я постоянно слышала приветствия на русском языке: «С Новым Годом, как вы поживаете?» Оказывается, что швейцарская колония в Финляндии состояла преимущественно из швейцарцев, живших до революции в России, где они родились и выросли, так что несмотря на свои швейцарские паспорта, они часто владели только русским языком. В начале каждого месяца выдавались пособия престарелым и неимущим, почему число посетителей было больше обыкновенного.

Из швейцарцев, осевших в Финляндии, большинство было сыроварами, но были и коммерсанты из Петербурга, а также швейцарки, в большем количестве приезжавшие в Россию в качестве бонн и гувернанток.

Ввиду значительности швейцарской колонии в Финляндии, многие члены которой проживали в Гельсингфорсе и его окрестностях, имелся Швейцарский клуб, в котором ежемесячно собирались потолковать за чашкой чая, потанцевать, иногда прослушать какой-нибудь доклад. Состоя на службе консульства, я считала своим долгом посещать Швейцарский клуб, и там наслушалась воспоминаний о России и сожалений, что пришлось покинуть хорошо налаженную жизнь.

Из интеллигенции можно упомянуть швейцарца-петербуржца В. М. Нейшеллер, отец которого был главным пайщиком резинового общества Треугольник. У его родителей был чудный особняк на Островах и я помню как ребенком, гуляя с отцом, я всегда останавливалась у решетки, окружавшей их дом, чтобы полюбоваться гномами в красных остроконечных шапочках, живописными группами раскинутыми на газоне.

В. М. Нейшеллер, после неудачного брака на гр. Брохоцкой, дочери оперной певицы, выступавшей под именем Больской, женился на настоящей цыганке из хора Шишкина. Она была настоящее дитя природы, говорила только по-русски и была популярна среди швейцарцев за свою веселость и хорошее пение.

Консула Фацера сменил тоже почетный Генеральный Консул Баумгартен, а затем в начале 1939 года Генеральное Консульство было превращено в Миссию.

В то время, как я успешно служила у швейцарцев, муж развивал свою портняжную мастерскую и число его заказчиков все увеличивалось. Сначала многие проявляли известное недоверие к портняжным талантам бывшего русского полковника, но вскоре могли убедиться в хорошей его работе. Русским было также приятно иметь дело с соотечественником, не гнушавшимся никакими переделками и с которым можно было объясняться на родном языке.

* * *

Так мирно текла жизнь как русской колонии, так и наша жизнь с мужем в Финляндии. Положение самой страны было цветущим, она развивала свою промышленность и торговые отношения. Ввиду того, что и с политической точки зрения, ее самостоятельность тоже оказалась окрепшей, Берн решил, как я только что упоминала, превратить наконец почетное Генеральное Консульство в дипломатическую миссию и назначил первым министром своего дипломатического представителя в Мадриде Эггер. Этот последний пробыл в Испании всю гражданскую войну, во время которой его жена лишилась зрения на один глаз из-за контузии. Чета Эггер рассчитывала несколько отдохнуть в Финляндии, так как Скандинавия, и в частности Финляндия, всегда считались мирным оазисом, в стороне от передряг на европейском континенте.

Но с осени 1939 года положение резко изменилось. Советский Союз предъявил политические требования к Финляндии, настаивая на территориальных уступках в восточной ее части. Финляндские делегации зачастили в Москву и возвращались после каждой поездки со все более мрачными лицами.

И вот наступило 30-ое ноября 1939 года. В Миссию пришел швейцарский журналист Мелем, чтобы поделиться последними слухами. Вдруг раздался сильный взрыв. Мы все бросились к окну и увидели в небе черную точку: это был первый советский аэроплан, сбросивший бомбу над Гельсингфорсом. А когда в пять часов я выходила со службы, то весь обыкновенно ярко освещенный город был погружен во мрак.

В Миссии было срочно решено провести немедленную эвакуацию швейцарцев, желавших покинуть Финляндию. Все предполагали, что ее оккупация – дело нескольких дней, и никто не думал, что война продлиться несколько месяцев. Но четырехмиллионный финляндский народ выставил 16,5 % своего населения, цифра невиданная, и хорошо используя свою территорию, в значительной своей части покрытую лесами и болотами, оказывал упорное сопротивление. При этом борьба велась в необыкновенных климатических условиях: стояли морозы в 30° 35°, с сильными ветрами.

В борьбе участвовали не только мужчины, но и женщины. Сразу после гражданской войны были организованы женские отряды так называемых «лотт», названных так в честь маркитантки Лотты, верно сопровождавшей финляндских солдат, когда они вели войну против России в 1808-1809 годах. Эти лотты обслуживали финляндскую армию в качестве сестер милосердия, преимущественно в летучих лазаретах на фронте; они несли дозорную службу на вышках, чтобы оповещать о приближающихся вражеских аэропланах, помогали в походных канцеляриях. В настоящее время служба женщин в воинских частях существует во многих странах, но финляндские лотты были первыми ласточками на этом поприще.

Были также призваны молодые эмигранты, выросшие в Финляндии, даже если они не имели финляндского гражданства. Насколько мне известно, от призыва отклонился лишь молодой Светлик, талантливый портретист, сын б. русского моряка, за что он был посажен в тюрьму.

На другой же день, 1-го декабря, штук пятнадцать автомобилей потянулись из Гельсингфорса, увозя часть членов швейцарской колонии, а также меня с мужем. Мне, как служащей Миссии, был дан список с приложенными паспортами эвакуировавшихся, которые надо было провизировать в Шведском Консульстве в портовом городе Або, где вся группа должна была погрузиться на пароход, уходивший в Стокгольм. Муж мой ехал с согласия Швейцарского Министра, так как ему угрожала серьезная опасность в случае оккупации.

В деревне еще внешне мало замечалась война, но когда мы к вечеру следующего дня прибыли в Або, переночевав в пути у одного богатого швейцарца-сыровара, то город был также погружен во мрак, как и Гельсингфорс, и ночью подвергся налету.

Эвакуирующейся группе был оказан любезный прием консульским агентом Швейцарской Миссии Молином, женатым на дочери моего бывшего начальника, Консула Балтиса. Выпив кофе, я отправилась в шведское консульство в сопровождении Молина, так как пароход в Стокгольм уходил в тот же вечер. Без Молина мне было бы трудно найти дорогу в консульство в темноте. Город, в котором я прожила одиннадцать лет, производил жуткое и чуждое впечатление. Лишь изредка мрак прорезывали лучи прожекторов, нащупывавших вражеские аэропланы.

После срочного визирования списков с паспортами, Молин и я вернулись к ним. Почти все швейцарцы уже отправились в порт и мы с мужем пустились их нагонять на трамвае.

В таможенном помещении порта толпилась масса народа и царил неописуемый хаос. Носильщиков не хватало и приходилось самим перетаскивать свои чемоданы, дети кричали, некоторые женщины плакали. Все это напомнило мне картину вокзальной площади в Либаве в последние дни перед объявлением войны.

С согласия Бернского Департамента, я была оставлена временно при Швейцарской Миссии в Стокгольме, заваленной работой, в то время как Гельсингфорская Миссия была эвакуирована в дачное предместье.

Еще несколько членов русской колонии в Финляндии выбрались в Стокгольм, в их числе гр. Буксгевден, квартира которой сильно пострадала во время одной из бомбардировок и сам Председатель Русской Колонии Барон Штакельберг, который страдал сердечной болезнью, унесшей через полгода его в могилу. Так как он был в хороших отношениях с мужем, тоже членом Совета Колонии, он пригласил нас как-то к себе в загородный пансион, в котором он остановился, чтобы потолковать о Финляндии и делах Колонии. Несмотря на геройское сопротивление маленькой страны, все мрачно смотрели на ее будущее и опасались за участь русских, в ней проживавших.

Среди членов колонии, перебравшихся в Стокгольм, нужно упомянуть о Полковнике Л. Л. Иванове с женой. Это был исключительно одаренный человек, начавший свою военную карьеру в гвардейской артиллерии и пользовавшийся большой симпатией Великого Князя Сергея Михайловича.

Уже эмигрантом он изобрел взрывчатое вещество, которым пользовались и в Финляндии и в Швеции.

Как мы узнали впоследствии, значительное число видных членов Колонии уехали в Вазу, на севере Финляндии, город, который меньше бомбардировался, чем Гельсингфорс.

Несмотря на свое сопротивление, финляндцы были вынуждены заключить мир на условиях Советского Союза, а именно отдать всю Карелию, в том числе и дивный Валаамский монастырь, который советские власти превратили в туристический центр. Монахи покинули его и перебрались в центр Финляндии, где основали скромную обитель в деревянных постройках. Все население Карелии, как местное, так и русские эмигранты не пожелали остаться в Карелии и перебрались в западную часть Финляндии, что создало большие проблемы с расквартированием и получением заработка.

Я получила приказ с первым же пароходом вернуться на службу в Швейцарскую Миссию в Гельсингфорсе и 1-го апреля мы с мужем пустились в обратный путь с громадным багажом, состоявшем из ценных вещей и картин, пересланных во время войны Министром Эггером на хранение в Швецию.

Ввиду суровости минувшей зимы, лед был чрезвычайно толстым и впереди двух пароходов, шедших одновременно из Стокгольма, шел ледокол, прокладывавший им дорогу. Ночью лед неприятно скрипел о стенки парохода и казалось вот-вот их продавит. Мы ехали на втором пароходе, а на первом было несколько швейцарских коммерсантов, возвращавшихся в Финляндию к своим предприятиям. Днем они приходили по льду нас навещать и один из них нас прямо выручил по прибытии в Або.

Абосский порт встретил нас угрюмо, не было видно ни одного носильщика. С помощью персонала парохода мы выгрузили наш багаж, не зная как его переправить на поезд, отходивший в Гельсингфорс. Но нас выручил часовщик Бурки, который постоянно работал с одной транспортной конторой. Он отправился туда и та прислала грузовик с двумя рабочими, которые и доставили наши вещи на поезд.

В Гельсингфорсе нас встретил автомобиль Министра Эггера, который собственно принадлежал одному б. русскому офицеру, Н. С. Александровскому, занимавшемуся шоферством. Когда приехал Министр Эггер, мне удалось устроить Александровского к нему шофером, находившимся в его распоряжении, когда ему это было нужно.

Город производил удручающее впечатление: многие дома пострадали от бомбардировок, улицы в течение всей зимы не расчищались и автомобиль все время подбрасывало и трясло. Лица встречных были озабочены.

Александровский повез нас к себе, так как ввиду неопределенности срока нашего отсутствия из Гельсингфорса наша квартира была ликвидирована Миссией при помощи нашей прислуги, которая все упаковала, и мебель и ящики с вещами были поставлены на склад.

Вследствие громадного наплыва беженцев из Карелии квартиру было невозможно получить, а потому мы были рады, что у Александровских оказалась свободная комната с балконом, в которой мы и поселились, обставив ее своей мебелью.

На следующий день моя служба возобновилась и жизнь стала постепенно налаживаться.

* * *

Во время войны Русский Клуб был закрыт финляндскими властями и, таким образом, не было больше объединяющего центра, и его очень не хватало.

Хотя некоторые члены колонии сомневались в том, что можно будет получить разрешение на открытие клуба, Совет Колонии подал соответствующие прошение и разрешение было дано. Удалось получить очень хорошее помещение, сняв этаж полу-особняка на самом берегу залива, из окон которого открывался великолепный вид на залив и Свеаборгскую Крепость. Заведующим Клубом стал Ротмистр Кузьмин-Караваев, который взялся держать буфет в компании с одним бывшим морским офицером. Большинство прежних служащих вернулись и клуб стал функционировать не хуже чем до войны.

* * *

Летом 1941 года мы были приглашены провести свой отпуск у нашего друга, инженера Оскара Эстмана, у него на даче.
Инженер Оскар Эстман был одним из так называемых «русских финляндцев», т.е. выросших и служивших в России до революции. Отец его был агрономом и служил у одного помещика, сам он работал в большой финляндской фирме в Петербурге. После революции он вернулся в Финляндию и сперва служил как специалист в военном ведомстве. Убедившись в его знаниях и энергии, Военное Министерство решило ему поручить расширение и преобразование одной фабрики швейных машин в оружейный завод.

Инженер Эстман блестяще справился с порученной ему задачей и в какие-нибудь десять лет небольшую фабрику с 80-тью рабочими он превратил в завод с 1500 рабочими, изготовлявший ружья и пулеметы. Для того чтобы привлечь хорошую рабочую силу, он выстроил целый поселок для рабочих с домами в две-три комнаты для семейных и отдельными комнатами для холостых, с проведенной горячей и холодной водой и с центральным отоплением. При домиках были огороды и садики.

Мы познакомились с Эстманом после его женитьбы на дочери инженера Стенбакка из Бьернеборга, о котором я упоминала выше. История этого брака столь необычайна, что я не могу не упомянуть о ней.

Инженер Эстман был всего на пять лет моложе своего тестя, дружил с ним и крестил его сына. Когда он приехал на крестины, Стенбакка встретил его, держа за руку свою трехлетнюю дочку Мерту и шутливо сказал ему: «Вот твоя будущая жена». И кто мог тогда подумать, что эта шутка обратится в предсказание.

По мере того, как Мерта подрастала, инженер Эстман стал приглядываться к ней, а когда она сделалась подростком, он решил, что как только ей минет 17 лет, он сделает ей предложение. Ввиду того, что Мерта была очень слабенькой, он решил отложить их брак и они поженились, когда ей было 23, а ему 42 года. Его молоденькая жена умерла 28 лет после третьего ребенка, совсем как ее мать. Старшая их девочка моя крестница.

Первый раз мы гостили у них в 1930 году, когда моей крестнице не было еще года. Эстман жил в директорской даче, стоявшей в красивом сосновом лесу на берегу озера. Мы тогда чудно провели у них время, занимаясь сбором грибов, которыми изобиловал этот лес, катаясь на лодке по живописному озеру и совершая прогулки по окрестностям.

В 1941 году мы попали к Эстману в первый раз после смерти его жены и большой дом показался очень пустым, так что мы были рады, когда через два дня мы отправились на дачу, построенную на принадлежавшем ему острове на одном из больших живописных озер центральной Финляндии. Здесь мы проводили безмятежные дни, греясь на солнце на пляже, собирая в лесу цветы и возясь с детишками Эстмана.

Ничто не предвещало грядущих событий. Но в последних числах июня, когда мы слушали радио, спикер сказал, что советские аэропланы неожиданно перелетели финляндскую границу и сбросили бомбы. Таким образом, без официального объявления войны, началась вторая советско-финляндская война, продолжавшаяся больше трех лет.

В это время в Финляндии у власти был Президент Рюти, германофильского направления, который заключил союз с Гитлером, зная из опыта зимней компании, что одной Финляндии не устоять, хотя против этого был главнокомандующий Маршал Маннергейм, франко-английской ориентации. В Финляндию были присланы немецкие войска, опять все население было мобилизовано и были призваны молодые русские эмигранты. Русские спикеры появились на финляндском радио и ежедневно слышались их голоса. Они начинали свою антисоветскую пропаганду всегда фразой: «Слушайте, слушайте, говорит Финляндия”.

С начала войны были введены карточки на самые важные продукты, и так как пайки постепенно уменьшались, стала процветать черная биржа. В Русский клуб ежедневно наведывалась эстонка Лакман, у которой можно было все раздобыть, если только располагал деньгами.

Хотя Гельсингфорс и был далек от фронта, в нем стала сразу ощущаться война. Было введено полное затемнение города и как только наступала темнота, люди ходили с маленькими синими фонариками, чтобы что-нибудь различать под ногами. Город подвергался частым налетам, в особенности в лунные ночи, но настоящих убежищ, в скалах, могших дать настоящую защиту, было очень немного. Были устроены убежища во всех частных домах, в подвальных помещениях, стены и потолок которых подкреплялись столбами. Такие убежища могли уберечь только от осколков бомб, при прямом же попадании в дом укрывающиеся в них были бы погребены под развалинами дома.

Как только взойдет луна, можно было ожидать с минуты на минуту рева сирен. Да и в темные ночи сплошь и рядом случались налеты. Так что раз пятнадцать в месяц надо было большую часть ночи проводить в убежище, а затем идти совсем разбитым на работу утром.

Но, несмотря на налеты, все ходили по вечерам как в гости, так и в кинематографы, театры и концерты. Русский Клуб был всегда переполнен, и мы с мужем тоже в него зачастили, обедали и по вечерам играли в бридж. На людях как-то меньше ощущалось напряжение и, кроме того, против клуба имелось убежище в скале под православным собором.

Зимой 1942 нам удалось наконец получить маленькую квартиру в новом только что построенном доме. Помимо прелести собственного гнезда, было нравственным облегчением покинуть тяжелую больничную обстановку квартиры Александровских. Бедный Александровский медленно угасал от тяжелого легочного заболевания.

Отпуск 1942 года мы опять провели у Эстмана и на его острове мы отдохнули немного нервами.

* * *

С занятием немцами Прибалтики многие прибалтийцы-немцы перебрались в Германию, как немецкие уроженцы, подальше от восточного соседа. Их примеру стали следовать некоторые русские эмигранты с немецкими фамилиями, проживавшие в Финляндии, в том числе и помощница мужа Наташа Лео, о которой я писала выше. Сперва она писала восторженные письма о своей работе в мастерской дамского платья в Берлине. Но когда начались регулярные налеты союзников на германскую столицу, уничтожавшие сразу целые кварталы, она замолчала и мы решили, что она стала жертвой такой бомбардировки.

Как мы ни любили Гельсингфорс, жизнь в нем становилась все тяжелее. Все же все старались не унывать и даже справляли торжества.

9-го января 1942 г. Правление Клуба, во главе которого стоял Граф Буксгевден и членом которого был муж, чествовало завтраком Ротмистра Д. Д. Кузьмина-Караваева в день его 50-летия и благодарили его за его деятельность в пользу русской эмиграции.

31-го августа 1943 г., в день 50-летия мужа, мы устроили обед для ближайших друзей в Русском Клубе, очень нарядный и протекший в чисто русской атмосфере. Длинный стол на 22 человека был украшен красными астрами, живописно разбросанными между приборами, а в середине стола стоял большой букет красных роз, присланный мне одним из приятелей мужа. В конце обеда к нему присоединился другой большой букет из белых, синих и красных цветов – «цветов русского национального флага, который вы всегда так чтили”, как сказал мне офицер, передававший мне этот букет от всех присутствовавших друзей.

Еще до подношения этого букета были произнесены речи, обращенные к мужу. Теперь же наступил подходящий момент для моей речи, которую я составила без ведома мужа. Я начала ее следующими словами: «На праздничных обедах дамы обыкновенно не выступают с речами и я, таким образом, нарушаю известную традиционность. Я вижу удивленное лицо мужа, для которого мое выступление является полной неожиданностью, но именно как женщина я могу сказать некоторые вещи, которые мне так хочется упомянуть сегодня, подчеркнуть доблесть русских офицеров”.

После этих вступительных фраз, моя речь состояла сперва в описании обстановки, в которой протекло детство юбиляра, в чисто военной семье и по отцу, и по матери, свято чтившей традиции и где дети впитывали с самых юных лет крепкие семейные устои и чувство долга.

Затем ученье в серьезном Псковском корпусе и Павловском училище, которое он кончил фельдфебелем и мог выбрать любой гвардейский полк. Но мечтая о Военной Академии и считая, что светская столичная жизнь только затруднит подготовку к ней, юбиляр выходит в полк своего отца, стоящий в крепости Осовец.

Но вместо тихой крепостной службы – война.

Три тяжелых ранения. В 1916 году представляется возможность передохнуть, быть командированным на курсы при Военной Академии, но юбиляр от нее отказывается, уступая вакансию женатому товарищу, который рвется к своей семье в Петербург.

А в заключение революция и гражданская война. Юбиляр участвует в ней, присоединившись к Белой Армии на Волге и проделывает весь Сибирский поход с 1918 по 1923 г.

После интернирования остатков Белой Армии в Китае, долгие годы на чужбине, подчас суровая борьба за существование. И всегда готовность поработать на русское дело в единственной теперь доступной форме: поддержание в трудную минуту соотечественников и объединение с ними для сохранения русских традиций.

В заключение я подняла бокал за новорожденного и за всех присутствующих представителей славной Русской Императорской Армии.

Эта речь была очень тепло встречена всеми присутствующими и ею закончился обед. За кофе, подававшимся в смежной гостиной, Мария Ивановна Нейшеллер, о которой я упоминала выше, пела цыганские романсы.

* * *

В зиму 1943-1944 года налеты на Гельсингфорс все учащались и после Рождества Швейцарский Министр предложил мне взять отпуск, чтобы побыть в более спокойной обстановке, и мы с мужем уехали в глубь Финляндии и поселились в отеле «Ауланко», окруженном большим парком. Но даже сюда доносились гельсигфорские бомбардировки и в конце января вечером весь горизонт окрасился в красный цвет, а по небу бродили лучи прожекторов – зрелище величественное, но жуткое. В эту бомбардировку городу были причинены большие разрушения; был, между прочим, разрушен дом, в котором помещалась мастерская мужа.

По возвращении из «Ауланко”, мы не остались у себя на квартире, а переехали на дачу к хорошей знакомой финляндке, находящейся в 40 километрах от Гельсингфорса, откуда я стала ездить на службу.

В июне месяце, когда стали поговаривать о перемирии, Швейцарский Министр устроил мне перевод в Стокгольмскую Миссию и 30-го июня мы покинули гостеприимный дом нашей приятельницы и уехали в Стокгольм.

Это было сделано своевременно, так как по заключению мира, двадцать русских эмигрантов и финляндских уроженцев были выданы финляндским Министром Внутренних Дел-коммунистом советским властям и увезены в Советский Союз, где их продержали в концентрационных лагерях десять лет. Моя мать, переехавшая в нашу квартиру после нашего отъезда, писала нам, что и к нам наведывались какие-то подозрительные типы.

* * *

После заключения мира с Советским Союзом, все эмигрантские организации были закрыты финляндскими властями за исключением Особого Комитета, деятельность которого была ограничена попечением о двух убежищах для престарелых. Оставшиеся в Финляндии русские распылились на единицы. Большинство молодого поколения, благодаря полученному образованию в финляндских школах, постепенно слилось с местным населением, женилось на финляндках, многие переменили русские фамилии на финские.

Некоторые русские, как старшего, так и младшего поколения, стали поддаваться советскому влиянию, стали работать в советских организациях и записались членами Общества финско-советской дружбы.

А очень немногие, оставшиеся верными своим взглядам и традициям, ушли в личную жизнь.

Часть III. Жизнь русской эмиграции в Швеции

© Ирина Еленевская (Irina Elenevskaja)