«Печаль моя светла», — повторил про себя Аша. Его окружало лето, деревья шумели под легким ветром, одетые темно-зеленой листвой, облака напоминали огромный золотистый купол, в центре которого являл себя Господь-солнце. Даже окружавшие его серые многоэтажки имели праздничный вид. Так чувствовал Аша. Почему это было так, он не знал. «Господь — моя опора, Господом полон мир», — повторял он.
Такое настроение было у него с утра, едва он проснулся. Тяжкая пелена окутывавшая его душу все последнее время, будто исчезла. И он наслаждался, вдыхая свежий теплый воздух, подставляя лицо утреннему солнцу. Всюду был Он. И Он снизошел к нему, ничтожному и одинокому, чтобы освободить его. Так думал Аша, направляясь на утреннюю лекцию. Он специально сегодня проснулся раньше, чтобы пройтись пешком, никуда не торопясь. Это тоже было благодеянием Господа, что он теперь мог вставать утром, когда хотел. «Только с его помощью я могу что-то». Позади был путь, полный сомнений и нерешительности. Последнее время все чаще вспоминал Аша где-то прочитанную фразу из Ренана. Самого Ренана он, конечно, достать не мог. А говорил Ренан о светлом утре человечества, когда Христос впервые явил себя в Вифлееме, о цветущих деревьях, о нежности Божественной любви, впервые испытанной на берегу какого-то озера. Тишина, какой-то умиротворенный человек в лодке посреди спокойной воды и вокруг — весна и эти взрослые дети, поверившие Иисусу. Так чувствовал это Ренан, романтик XIX века, так чувствовал это теперь Аша. Наверно, на самом деле все было гораздо драматичнее и страшнее. Грубые и наивные в своей жестокости люди. Песок жарких пустынь, скрипящий на зубах. Глубокое сомнение учеников. Очень странный человек Иисус, скорее всего полусумасшедший в их глазах. Злоба и ненависть, окружавшая этих людей. Всегда злоба и ненависть... Но Аша так не думал. Он чувствовал радость.
Было довольно рано, и лекция по научному коммунизму еще не началась. Вообще почти никого еще не было. Немного позже пришел сильный и уверенный в себе староста Ашиной группы Володя с широкой и снисходительной улыбкой. Он заметил Ашу. «Молодец, лучше приходить раньше, чем унижаться, входя последним», — заметил он, пожимая Аше руку. Он со всеми уважительно здоровался за руку. Аше это было приятно.
Аша легко переносил лекции по общественным наукам. Он без напряжения запоминал трудный для других материал, будь то литература, обществоведение, психология или история. Особенно любил Аша историю. Большинство дат он помнил наизусть. Все прошлое упиралось в даты, словно это было самое главное. В таком-то году погибли триста спартанцев. В таком-то Брут убил Цезаря. Коня Александра Македонского звали Буцефал, а учителем его был сам Аристотель. Но чему он учил, не запомнилось. Людских страстей и крови, страданий и смертей вообще не было заметно в исключительно сухих строчках учебников. Они были совершенно незаметны. Казалось, что сами люди, по своей непостижимой, поистине Божественной воле нарочно выдумывали религии и объединялись в классы.
Впрочем, человек трудно выходит из рамок своего представления о мире. Так и Аша, конечно, даже не мог поставить себе вопроса, почему в той самой истории, которой он интересовался, ни словом не упоминался Христос. Он не удивлялся разделению ее на эпохи до нашей эры и после, даже не зная, что это ознаменовалось рождением Мессии — Христа, к которому он пытался теперь прийти.
Началась лекция. Вышел профессор кафедры — один из тех законченных уродов, которых породила эта неописуемая эпоха: полный человек около семидесяти лет, в галстуке и черном костюме, вся грудь которого в честь окончания учебного года была увешана орденами — в основном, послевоенного времени, но было и несколько боевых наград. Прошлое этого человека было совершенно не известно. Но поговаривали, что всю войну он провел в тылу, а боевые награды приобрел уже после. Но даже если бы это было неправдой, он вряд ли был бы другим.
Теперь можно предположить, что в основе всех этих людей лежала врожденная грубость и отсутствие понятий о благородстве. Они и обусловили ту легкость, с которой любая подлость могла быть преспокойно переварена, любое заблуждение зазубрено и любой труп перейден, если это обещало хоть какие-то льготы. Если к этому добавить какой-либо природный талант, дававший возможность подняться чуть выше других, то карьера была вполне обеспечена. Увы, таковы были почти все преподаватели, да и большинство студентов: осторожные лисы с зубами хищника — порождение этого выдающегося времени. Впрочем, каждый человек, в какую бы он эпоху ни жил, имеет право на ее жестокое своеобразие. Чем же хуже эта?
Темой последней в году лекции являлось «Влияние марксизма-ленинизма на историю и ее всемирно-историческое значение». Впрочем, человек всегда имеет в себе какую-нибудь неожиданность. Так и каждый доцент и каждый профессор имел свой особый стиль, иногда приближавшийся к проблескам истинного таланта. Большинство любило время от времени рассказать что-нибудь свое: глупое, любопытное или смешное, и этим приемом расшевелить засыпавшую молодежь.
Виктор Герасимович, так звали профессора, обычно рассказывал в разных вариациях довольно пошлый анекдот из фронтового времени. Как у него ребятишки украли автомат, пока он купался, а за это время его часть ушла вперед, в наступление. Наибольшим успехом пользовалась та часть рассказа, когда он стал искать похитителей на каком-то сеновале, а там вместо мальчишек нашел дезертира с бабой: «А они, понимаете... совершенно... ну, как это сказать... без ничего...»— «Голые», — кричали с мест, — обнаженные». — «Одежда гражданская на нем: значит, говорит по-русски. А автомат в стороне лежит — "Калашников", такой же, как мой. Я тихонечко так подкрался, а они заняты, ничего не слышат, можно было бы и в рост идти. Я автомат взял и кричу: "Стой, стрелять буду"...». В этом месте Виктору Герасимовичу обычно самому становилось смешно, он вытаскивал носовой платок, вытирал глаза и... «Ну, а теперь продолжим лекцию», — говорил он. Студенты протестовала, что это нечестно, что нужно закончить рассказ; многие подначивали специально, чтобы только избежать скучной лекции. Виктор Герасимович ухмылялся: «Дальше? Дальше я взял его автомат и отправился часть догонять». — «А он?» — «Он: не знаю... Ну, полюбили друг друга — ну, пускай». Все-таки, в нем обнаруживалось какое-то великодушие.
Лекции Виктор Герасимович читал очень невразумительно. Записывать их было совершенно невозможно. Вот и сегодня он то говорил о победе коммунизма в Африке, мимоходом упоминая: положение там усложняется тем, что не развит рабочий класс. То хвалил Италию с развитой коммунистической партией. То вдруг начинал сомневаться в Польше как надежной союзнице. И под конец, ко всеобщему облегчению, провозгласил обострение классовой борьбы во всем мире — «За исключением, конечно, коммунистического лагеря», — добавил он, конфузясь. Но этого никто и не заметил. И наконец, провозвестил окончательную победу коммунизма. «Прошу тишины — поздравляю с окончанием учебного года, желаю...», — последние его слова утонули в шуме повскакавшего со своих мест зала.
Аша, как всегда после таких лекций, вышел погрустневший и со спутанными мыслями. И в который раз подумал, что он, конечно, сумасшедший. Ведь если коммунизм победит, то ведь ни о каком Христе и разговора быть не может. Вдруг он отчетливо и ясно, будто кто-то сказал, подумал: «А как же вечная жизнь?» Да, действительно, вечной жизни коммунизм ведь не обещает. И успокоился как-то очень основательно.
Пошел по длинному, шумному коридору. С кем-то здоровался, кому-то отвечал на приветствие. У окна остановился, стал смотреть во двор: светило июньское солнце и летел пух с тополей, ходили люди в белых халатах — студенты. Аша думал о чем-то невразумительно печальном.
Вдруг кто-то остановился рядом и тоже стал смотреть. Аша смотрит — и тот, другой, тоже смотрит. «Ну почему, почему? Неужели хочет передразнить, подшутить?» С искаженным от гнева лицом, Аша оглянулся. Рядом стояла девушка, густые русые волосы, особенная стройная фигура. Та самая, ужасно ему напоминавшая первую школьную любовь и манящая.
Он знал, что она училась курсом старше его. Довольно часто мелькало ее, особенное для Аши, лицо в студенческой толпе. С тех пор, как он обратил на нее внимание, прошел почти год, но у Аши не хватало смелости или еще чего-то прямо подойти и сказать: «Я — такой-то. Вы мне очень нравитесь. Можно с вами познакомиться?» Последнее время она смотрела на него при встрече в упор и слегка улыбалась — так мерещилось Аше.
Сейчас она, облокотившись на вытянутые руки, напряженно смотрела вдаль, кажется, глубоко задумавшись. Аша ужасно взволновался: «Она — рядом со мной, недоступная, красивая, — почему? Она хочет со мной познакомиться? Это глупость, просто обычная случайность. Это она не меня заметила, а просто встала, где придется. Господи, помоги!» — он вдруг решился: «Здравствуй... те», — он дотронулся до ее плеча. На него смотрело ее лицо, постаревшее лет на десять. Ее лицо, но не она сама. Аша содрогнулся. Не может быть. Лицо было нестерпимо похоже, как и волосы, и одежда. Но она была старше, и весьма заметные морщины обозначали возраст. «Простите, я ошибся». — «Ничего страшного, — просто сказала женщина, — видимо, вы спутали меня с моей дочерью. Мы с ней до невозможности похожи». — «Да, да, я спутал вас, ошибка...», — он попытался уйти, но остался. Женщина прямо ощупывала его глазами: «И как же вас звать, рыцарь? Вы, должно быть, учитесь в разных группах? В ее я всех ребят знаю». — «Да, да, это правда, зовут меня Аша, мы учимся в разных группах». — «Смешное имя, — прищурилась женщина и негромко засмеялась глубоким, завораживающим смехом. — Мне мерещится, что я вас, все-таки, знаю. Впрочем, мне многое мерещится, — она махнула рукой. — Кажется, Оля, моя дочь, рассказывала о каком-то мальчике, который уже давно пытается с ней познакомиться, но не решается. Вы, я замечаю, очень застенчивы, одиноки — стоите один, смотрите куда-то». — «Да, я... не располагаю некоторыми... гм... качествами», — промямлил Аша. «Вы случайно не болеете какой-нибудь болезнью: ипохондрией там, или дефицитом чего-то?» — «Нет, кажется. Точно нет», — Аша смутился не на шутку. «Извините, что я так бесцеремонно спрашиваю, я всегда такая, не умею соблюдать приличия. Всякое ведь может быть. Вы же знаете эту нашумевшую в вашем заведении историю?» — женщина говорила свободно, немного вульгарно. Аша заинтересовался. Женщина продолжала: «Меня зовут Алла Александровна, это так, между прочим. Так вы не знаете? Это странно: найти здесь человека, не знающего, что секретарь комсомольской организации занимался, извините за выражение, развращением молодых ребят и был гомосексуалистом, и не только. У него у самого оказался люэс,— знаете, что это такое, я думаю». Аша был потрясен, он даже и не подозревал о таком.
И тут он, совсем неожиданно для себя самого, возжелал эту женщину, вульгарную и привлекательную, хоть и старую уже для него. Никогда раньше он не испытывал ничего похожего, даже встречая ее дочь и пытаясь с ней познакомиться. От Аллы Александровны исходил густой аромат духов и еще запах какого-то зверя, довольно неприятный, — но Ашу он взволновал еще больше. О, развращенное дитя! Все его высокие мысли о нравственности ушли, исчезли без следа. Но оставался стыд, который не позволял прямо просить Аллу Александровну о встрече.
«Я вижу, — сказала она, — вы заинтересовались. Я знаю много таких историй. Это довольно обычное дело, встречаются и гораздо более захватывающие». — «Может, мы могли бы...», — он не смел продолжить. «А, понимаю, — улыбнулась Алла Александровна. — Вы хотите встретиться со мной? Или — с моей дочерью? Дело в том, что это — разные вещи. Я живу отдельно. А Оля осталась с отцом. Он меня лет десять назад бросил... или я его (ну, это значения теперь не имеет). Живу одна, в свое удовольствие, — она вздохнула. — Я ведь, знаете, больше детей иметь не могла (ну, это, конечно, мои сокровенные секреты) из-за болезни, нет, нет, эта болезнь к венерическим отношения не имеет. Вот такие в жизни бывают истории».
Аша ошеломленно молчал. Алла Александровна, однако, достала из сумочки листок бумаги и карандаш: «Вот, я пишу мой номер телефона, если пожелаете — звоните. Но сначала подумайте хорошо, кого же вы хотите видеть: меня или мою дочь?» — «Вас обеих!» — чуть не сорвалось у Аши. «До свиданья, юный рыцарь», — игриво проворковала женщина — и ушла.
Аша смотрел как она исчезала.
«Господи, помилуй!» — по привычке подумал он, но вместо облегчения испытал страх.
В этот же день Аша совершенно легко познакомился с Олей. Это свершилось в буфете института. Он попросил разрешения и подсел к ней за столик. Впрочем, скоро выяснилось, что Оля обожает Сальвадора Дали, Аша же о нем и не слышал. Почти любая тема разговора оказывалась для него тяжела, но тем не менее он пригласил Олю в кино, и она согласилась.
В этот же день он позвонил Алле Александровне, словно какая-то сила толкала его. Трубку сразу же сняли и мужской голос осипло спросил: «Кто это?» Аша испугался, но желание видеть Аллу Александровну пересилило, и он очень вежливо попросил позвать хозяйку. «Какую это хозяйку? Аллу, что ли?» — «Да, да, ее». — «Так и нужно говорить, хозяев у нас нет! Аллочка, иди, тебя какой-то мужчина к телефону просит». — «Алло, кто это?» — буркнули в трубке. «Здравствуйте, Алла Александровна, — голос его дрожал от волнения. — Вы, наверное, помните меня? Я — Аша. Вы говорили, что я могу вам позвонить». — «Ага, помню, конечно. Ну, и что же нужно тебе, Аша?» — «Встретиться с вами можно?» — «А зачем? Интересно?» — «Ну... вы же говорили, что мы можем встретиться, что вы знаете много всяких таких интересных историй». — «Ну, ну... — голос ее стал певучим и проказливым. — Ну, приходи сегодня». Аша ужаснулся: сегодня свидание с Олей в шесть часов. «Я сегодня не могу никак». — «Сожалею, в другие дни я очень занята». — «Хорошо, пусть сегодня. В котором часу?» — торопливо и гаденько спросил Аша. «Ну, часов в семь, да, в семь — в самый раз». — «Ой, давайте в восемь, ну, пожалуйста, раньше никак, никак!..» Мысли его прыгали: успеет ли встретить Олю, проводить ее, добежать к Алле, но думать об этом было некогда. «Где вы живете, как вас можно найти?» — «Искать меня не нужно, я сама встречу тебя на конечной остановке первого номера троллейбуса, на сорок пятой параллели. Знаешь, где это?» — «Да, да, конечно». — «Я могу не прийти... Впрочем, приду...» — «До встречи», — прошептал Аша, но вышло совершенно фальшиво. Трубку с той стороны бросили.
Аша стал печалиться: «Правильно ли то, что я теперь делаю? Ведь это же грех! А может быть, и нет. Я не женат. Оля мне не жена, и дай Бог, если станет женой, я буду очень счастлив... А к Алле Александровне я просто иду в гости...» Отчего-то на душе было нехорошо, но почему нельзя идти к Алле Александровне и почему это можно считать грехом, Аша не разобрался. К тому же все доводы разбивались о желание пойти туда во что бы то ни стало, и испытать новые ощущения. Даже если это и будет гадко. Что же в этом такого? Ничего.
Необычайно возбужденный, ждал Аша Олю у кинотеатра с тремя алыми розами в руках. В кинотеатре шел восхитительный фильм «Чудовище» с участием Бельмондо. Его огромное лицо — этого «чудовища» с сигарой — смотрело с огромной афиши, под которой стоял Аша. Билеты были только «лишние». Он купил два, но в разных местах зала. Это его очень огорчило. Однако времени не оставалось. Оля — среднего роста, плотная и просто одетая, с очень своеобразным и милым лицом, подошла с небольшим опозданием минут в пять. Аша был рад чрезвычайно и только в душе опять копилась та самая тяжесть, душившая непостижимым образом его радость, томившая его равнодушием. «Оля, — сказал он, — я ужасно рад, что вы пришли, позвольте подарить вам эти цветы». — «Спасибо, — просто ответила Оля, — у вас билеты есть или пойдем просто погуляем?» Аша показал билеты. «Но они в разных концах зала, — и заметив, что Оля огорчилась, он добавил: — в зале мы сможем поменяться с кем-нибудь».
Однако в зале не нашлось людей, желавших меняться местами и они смотрели кино, сидя порознь. Обаятельный Бельмондо, то и дело попадая в разные катастрофические ситуации с переломами костей, часто отвлекал Ашу от мучительных угрызений совести. Именно тогда Аша смеялся особенно сильно. Фильм неожиданно быстро кончился. И он едва нашел Олю в толчее покидавших зал людей. Увидев ее, Аша подумал, что было бы гораздо лучше, если бы они просто прошлись по ароматному, пахнущему жасмином городу, чем сидели порознь в душном кинотеатре, но что-либо менять было уже поздно.
Оля, однако, спокойным голосом похвалила фильм и добавила, что ее, Оли, отец просил сказать ему впечатление от фильма: он тоже собирается его посмотреть. «Вы же знаете нашу историю. Моя мама ведь беседовала с вами. Она мне рассказала. Она говорит, что вы очень наивны и не обижайтесь, показались ей глуповатым немного, но она сказала, что это даже хорошо». — « Что хорошо? — спросил Аша. — Что глуповат?» — «Да, — ответила Оля. — Тогда вы не предадите». — «Я грешник большой». Оля продолжала: «Ты знаешь, она очень больной и несчастный человек. С ней жить нельзя. Она совсем не знает, что говорит. Но это, между нами, конечно. Иногда она приходит, чтобы увидеть меня, в институт или на улице ждет. Приносит конфеты и лимонад, как маленькому ребенку. Мне кажется, что она меня и продолжает видеть маленьким ребенком. О серьезном с ней совсем не поговоришь. Она начинает сразу жутко обижаться и кричать».
Тьма внутри Аши, однако, зашевелилась и еще сильнее стало желание, во что бы то ни стало, встретиться с Аллой Александровной. Он просто не мог ему сопротивляться.
Разговаривая, они дошли до троллейбусной остановки. И Аше — неожиданно для самого себя — пришла в голову ослепительная отговорка: «Оля, простите меня сильно-сильно: я должен спешить на дежурство в больницу — я подрабатываю: шесть ночей — мои. К восьми часам. Ради Бога, простите...» — он чуть не плакал от огорчения. Оля и в самом деле была очень соблазнительна. Но мотивы своих поступков в этот момент Аша не смог бы объяснить. «Вы действительно очень странный человек. Почему вы мне сразу не сказали? Мы могли бы увидеться в другой день». — «Я боялся, что вы не согласитесь». — «Ну хорошо, я вас прощаю. Хотите, я поеду с вами?.. Что это мы все на «вы»? — с тобой, и провожу». — «Нет, нет», — вдруг торопливо ответил он — и тут же пожалел. Оля обиделась: «Как хотите, я два раза не предлагаю. Если хотите со мной встречаться дальше, ищите меня в институте и не говорите ничего». И она уехала.
Аша только прошептал: «Простите». Он совсем отчаялся: «Какой я отвратительный, плохой, ни на что не способный человек, предатель!..» Однако по мере того, как он это все думал, он зашел в магазин, где купил на последние деньги бутылку портвейна и поехал к Алле Александровне.
Троллейбус шел, как показалось ему, нестерпимо медленно. Какие-то люди шумели вокруг. Из тьмы светили фонари, освещали ровные углы многоэтажек, а затем за окнами наступила полная тьма, потому что город отдалился, и по обе стороны дороги раскинулись черные бескрайние поля.
Затем опять появился город — и троллейбус остановился. На его часах было десять минут девятого. На остановке было пусто. Аша несколько раз обошел временное ее строение, прежде чем заметил за колонной прислонившуюся женщину. Словно она боялась, что ее заметят. «Так, так, все-таки приехал студентик. А я надеялась, что не будет тебя, испугаешься». Аше показалось, что разговаривает она немного невнятно и слегка шепеляво. Лицо от вечерней тьмы было бледное, в морщинах и не такое привлекательное, каким запомнилось ему днем. Однако одета она была со вкусом и от нее исходил дурманящий аромат, вскруживший Аше голову. «Извините, что без цветов», — сказал Аша. Женщина засмеялась, почти издевательски. «Без цветов не пущу». Аша пытаясь исправить положение показал бутылку вина. «Ага, тогда пошли, все равно пьянство в умеренных дозах излечивает безумие... на время, — она вдруг взяла его за рукав. — Попрошу только тебя, студентик, веди себя прилично, не груби и не дерись». — «Ну, что вы!» — запротестовал Аша: уж этого он никак не мог сделать по своему душевному устройству.
Они прошли через какой-то сумрачный в сумерках лесочек к подъезду девятиэтажного и очень длинного, красного, в подтеках от сырости монстра. Женщина шла медленно и спотыкалась. На четвертом этаже толкнула обитую жестью дверь, и на Ашу пахнуло смрадом зверинца, так что он чуть не зажал нос. В прихожей беспорядочной грудой набросана была разная обувь. Висело большое, сиявшее чистотой, зеркало, но кроме него все остальное представляло собой картину запустения. Грязный пол, вытертый диван. На полу, у телевизора, был брошен матрас. На нем сидел полуголый, полный, мохнатый человек с красным добродушным лицом и бессмысленным взглядом. Он курил трубку с ужасно вонючим табаком. «Раздевайся, — сказала женщина, — вешай одежду, пиджак на вешалку, обувь не снимай и так...»
Вдруг за закрытой дверью, которая выходила в зал, кто-то стал визжать и прыгать, так что вся мебель в квартире задрожала. Аша побледнел от страха. «Это Джон, — скривилась Алла Александровна, — горилла этого наглого человека, — она указала на мужчину. — Уже два месяца, после того как его выгнали из флота, он живет у меня со своим гиббоном. Ничего не могу сделать». — «Сколько раз повторять: не гиббон, а горилла», — вдруг нервно, раздраженно сказал мохнатый полуголый человек, моргая. «Ты хоть накинул бы что. Не стыдно? Человек вот в гости пришел. И вообще, убирайся со своей гориллой, куда хочешь, замучил меня совсем». — «А ты что, очередную проститутку себе привела? Мне уйти что ли, я ведь не гордый, могу и свечку подержать. Ты, мальчик у нее не первый и даже не сотый». — «Замолчи дрянь! — закричала, топая ногами, Алла Александровна. — Это мое личное дело, а не твое собачье. Завтра же пойду в милицию — ты не прописанный, и выкину...» — «Молчи уж, — спокойно и презрительно сказал мужчина. — Может быть, ты забыла, кто тебя на поруки забирал? Твой родной дядя Петя. И прописала ты меня здесь — сама же заявление и носила, уже и забыла». — «Ну, гадость какая!» — ненавистно сощурилась женщина.
Аша стоял столбом: никогда раньше он не испытывал такого унижения. Ни уйти, ни сказать хоть что-то. В голове пусто и в руках дрожь. Все же он нашел силы и отступил к вешалке: хотел уже уйти, но опять что-то его задержало, может быть, стало жалко бутылку вина, остававшуюся здесь. «Какая грязь! — презрительно сказала женщина. — До тебя хоть чисто было, без твоей обезьяны». — «Заткнись! — грозно сказал мужчина. — Какая ты была неряха, такой и умрешь. И до меня все здесь грязью заросло». — «Врешь ты все, неправда, неправда, неправда! Было чисто! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — она сжала кулачки, стала плакать. — Уходи, уходи, студентик! Нет, останься, прошу, очень прошу! Останешься?» Аша не отвечал, стоя возле вешалки. «Я хочу мальчика любить. Видишь, он стоит, молчит. Я еще красивая, ведь правда?» — обратилась она к Аше. «Вы, очень красивая», — проговорил он еле слышно. «Слышишь? — грозно обратилась она к мужчине. — Убирайся со своей вонючей обезьяной, иди гуляй, раньше чем через два часа не приходи, прошу тебя, как человека». — «Только ты ему скажи, — воскликнул мужчина, — что ты и со мной спала, с твоим дядей, пусть знает!» — «Лжет, лжет, не верь, он подлец, что угодно скажет, лишь бы мне больно было! Не верь», — умоляла женщина, обращаясь к Аше. Аша молчал и не уходил, понимал, что, оставаясь, оскверняет себя, но оправдывал себя тем, что должен «наставить» эту женщину на «путь истинный», и знал, что лжет сам себе. «Ты же в яме: не докричаться, не достучаться ни до кого, — продолжал мужчина. — Ему, что ли, до тебя дело есть? Или кому-нибудь на этом свете? Ведь сама себя в эту яму загнала, где я тебя находил? — у каких-то армяшек, в таких местах, что даже и мне невдомек было». — «Замолчи, подонок, — завизжала женщина. — Не мешай мне жить». —«Да ты разве живешь? В грязи барахтаешься. Знаешь, ты, чистоплюй, — обратился он к Аше, — что она недавно только из психбольницы вышла. Я ее оттуда вытащил, она же безвольная как тряпка». — «Замолчи, ради Христа, хватит меня мучить, а то я себе вены перережу сейчас!» — «Ничего ты не сделаешь, ты же тряпка, половая к тому же. Уходите, молодой человек, нечего вам в эту грязь соваться». — «Нет, останься, я прошу, ну умоляю, студентик, останься — мы весело время проведем! — она подмигнула. — А потом будь что будет, пусть хоть весь мир сгорит, как ему предсказано. Тебе ведь не жалко этого грязного мира?» — «Не знаю я», — прошептал Аша. Помимо своей воли он чувствовал, что можно воспользоваться этой женщиной. Это было так подло, что он одновременно очень стыдился и порывался уйти, но только для вида. «Уходи, уходи!» — закричала визгливо женщина. Она стала бросать из кучи мужчине туфли, какую-то одежду. Он нехотя стал одеваться. «Много я плавал-повидал, но такой дряни, как ты, не встречал». Алла Александровна побежала в исступлении на кухню, в руке ее блеснуло лезвие. «Убью! — завизжала она — Прирежу и тебя и твою обезьяну». — «Не прирежешь, — бросил презрительно мужчина, — слаба ты для этого. Да и Джон тебе голову свернет, если я захочу. Некуда тебе деться, разве что в омут головой. Христа, понимаешь, поминает, грешница такая». Алла Александровна бросилась на него с ножом, но он легко перехватил ее руку, отобрал нож. «Я тебя завтра же в больницу отправлю. А тебе, студентик, говорю: уходи, тебе здесь не место, если ты не законченный еще подлец. Она совсем больная, не видишь? Я ведь для нее — еще приличный выход: все-таки держу ее на плаву. Она ведь ни дня без фокусов прожить не может. Ну что, идешь?» — «Нет, останься, — топнула ногой женщина, — не слушай его, он завидует, что я с ним не сплю». — «Ладно, видно, ничего здесь не изменишь, — мужчина отпер дверь и вывел худое, облезлое, ростом с десятилетнего мальчика существо, обросшее черными волосами, со смешной озабоченной мордой. — Мы уходим, а ты, видимо, молодой, да из ранних. Счастливо повеселиться, смотри не подхвати чего». — «Не твое собачье дело», — крикнула ему вслед Алла Александровна.
Дверь хлопнула, и в квартире воцарилась тишина. Женщина опустилась на стул и устало усмехнулась: «Хочется, небось?» — «Что вы такое говорите! — смутился Аша. — Я тоже пойду?» — «Иди, иди». Но Аша потоптался, а потом сел опять на диван и неожиданно для себя самого улыбнулся с фальшью: «Может быть, выпьем?» — «Ну и правильно, я стаканы принесу».
Они выпили, по полному стакану, была какая-то закуска, но Аша не притронулся. Скоро Аша перестал замечать замусоренность пола и неприятный запах от гориллы. Женщина стала рассказывать: жаловаться на свою судьбу, что ее никто не любит, все только пользуются ее добротой. Аша выпил еще полный стакан вина. «Ты тоже такой же дрянной, как все», — сказала женщина. «Все нормально, — ответил Аша и содрогнулся. — Человек должен испытать все». — «Правильно, — заметила женщина. — Я люблю поговорить о высоком, когда выпью». Аша быстро пьянел. Эта женщина, в полупрозрачном платье с просвечивавшей кожей показалась ему теперь еще более обольстительной, чем раньше. Он попытался ее поцеловать, но она отстранила его: «Я хочу, чтобы ты мне признался в любви, что-нибудь сказал нежное, поэтичное, чистоты хочу». «Да уж какая чистота тут!» — пьяно подумал Аша, но вслух сказал: «Мы должны любить друг друга, потому что и нас, грешных, возлюбил Бог». — «Лжешь ты это. Никто никого не любит, только одна ненависть. И я всех ненавижу порой. Мой Бог грозный, я боюсь Его. Не хочу про Бога». — «Бог любит нас, он не хочет ничьей смерти», — настаивал Аша. «Вот пристал со своим Богом. Если ты такой божеский, что здесь делаешь?» Аше нечего было возразить. «Скажи, что ты меня любишь», — потребовала женщина. Аша хотел что-то возразить, но язык его сам по себе проговорил: «Я люблю вас».
Он попытался представить себе на месте Аллы Александровны Олю. На самом деле, они были очень похожи: лицо, волосы, особая посадка головы, но было еще что-то, настолько разительно отличное, что Аша так и не смог этого сделать. Но его влекло к этой женщине даже больше, чем к Оле. «Я обречена, — говорила, всхлипывая, она. — Я жить больше не могу. Хочу, но незачем. Я словно лист в бурю: куда его влечет поток, он не знает, и сам сделать не может ничего. Я сама не могу объяснить всего, я ничего не понимаю. Я так одинока и в то же время не нуждаюсь ни в ком. У меня осталась только любовь плотская, без привязанностей. Я так слаба, пытаюсь ухватиться, но не за что. Ну, поцелуй же меня!»
Аша встал и коснулся ее холодных губ своими, горячими и желавшими. От нее сквозь аромат духов исходил запах нечистоты, но Аша, опьяневший, лишенный последних остатков воли и возбужденный, не замечал его. Он долго целовал ее в губы, в шею, она не сопротивлялась. Страсть и вино мутили Аше голову и он опомнился только тогда, когда все уже произошло. Тогда он вдруг почувствовал себя таким обессиленным и оскверненным, что ему захотелось самому взять нож и перерезать себе вены.
Ошеломленный он сидел рядом с лежавшей ничком женщиной и наконец ощутил запах нечистоты, исходивший от нее, и от смешения с духами, становившийся тошнотворным. Кажется, Алла Александровна заметила гримасу отвращения, исказившую его лицо, потому что она презрительно и ненавистно скривилась.
Пронзительный звонок в двери ошеломил Ашу. Женщина даже не пошевелилась, так и осталась лежать, едва прикрытая одеждой. Аша торопливо оделся, открыл дверь. Вернулись дядя Петя с обезьяной. Горилла прыгала и смотрела на Ашу враждебно. Когда
Ашин грех проводили ее через комнату, она, увидев лежавшую Аллу Александровну, стала визжать, кидаться на нее. Ее отвели и заперли дверь. Алла Александровна нехотя стала одеваться, курила сидя на диване. «Зачем ты живешь? — крикнул ей мужчина. — Лучше бы было, если бы ты умерла. Для тебя, для всех!» Женщина обернулась к Аше: «Ты тоже так считаешь?» — «Вам действительно, наверное, хорошо было бы полечиться», — ответил ей Аша и тут же пожалел, потому что в нем говорило теперь отвращение, но эта женщина все же была добра с ним.
Женщина, пошатываясь, пошла в кухню. Мужчина ходил кругами по комнате, морщился, как будто что-то у него болело. В кухне что-то звякнуло и раздался стон Аллы Александровны, такой жалобный, что у Аши похолодело внутри. Он пошел туда, на эти звуки, на которые мужчина не обратил никакого внимания.
В центре кухни, на стуле, облокотившись, бессильно свесивши руки, сидела Алла Александровна. Пол вокруг был залит кровью, валялся кухонный нож. Из раны на локтевом сгибе левой руки сильно шла темная кровь. Глаза у женщины были закрыты, лицо — зеленое, ужасно постаревшее. Аша обмер, с ужасом смотрел, как уходит вместе с кровью жизнь из этого несчастного создания. И виной этому был он. Аша стал, плача, брать ее робко за плечи, просить прощения, что-то спрашивал. Она не шевелилась. Пришел мужчина, произнес: «Доигралась».
Аша вдруг заметался, первым его желанием было выскочить и убежать куда глаза глядят, подальше от этого места, от своего ужаса. «Нужно "скорую"! "Скорую помощь"! Скорее, она умирает!» — «У нас телефона нет, — бесстрастно констатировал мужчина. — Нужно к соседям идти. Бывали мы и не в таких переделках. Все правильно, туда ей и дорога». Он был явно не в себе. Аша нашел какую-то тряпку, туго перетянул руку выше раны, кровь пошла еле заметной струйкой.
Аша побежал по квартирам, нашел телефон. Вызвал "скорую". Алла Александровна очнулась, тихо стонала в кухне, ее положили на кушетку. «Иди, — сказал мужчина, — и без тебя тошно». Но Аша не соглашался.
Приехала «скорая». «Жива, — констатировал врач, — но нужно шить рану, потом — в психиатричку». Аллу Александровну увезли. Аша с ней не поехал, мужчина тоже остался дома. Ушел Аша не прощаясь.
На улице его обступила июньская теплая, ароматная ночь. Пахло чем-то свежим, радостным. В лесочке Аша опустился на колени и стал молиться. «Я не хочу, не хочу, не хочу, — повторял он, — больше быть таким». Весь ужас увиденного, все отвращение и грех его вылились в эти слова. «Господи, прости грех мой, прости грех прелюбодеяния и жестокости, — повторял он. — Господи, помилуй нас, грешных, и ее тоже помилуй».
Он прислушался: было тихо, очень-очень тихо. Ветер, легкий как дыхание, пробегал по листьям. Он прислушался к самому себе. Бог, наверное, услышал его, потому что на душе стало легче. И только где-то глубоко-глубоко оставался тлеть огонек неистребимого человеческого греха — вожделения к этому миру. Но он чувствовал: это была не только его вина.
© Александр Рудницкий
Опубликовано с любезного разрешения автора
